Да, бедняга волновался ужасно, даже плакал. Он сновапоскакал туда, в лес, к своим орудиям. Дмитрий отчаянно оглянулся. Что он могсделать без приказания начальства? Донес об этом батальонному, прося егоназначить хотя бы один взвод для вывозки орудий. Посыльный от командира еще невернулся, а из лесу начали медленно выезжать повозки отходивших частей… Дорогапроходила неподалеку. Дмитрий вышел на нее и спросил одного из встреченныхофицеров, в чем дело.

– Милые, продержитесь немножко, мы быстро устроимся у вас втылу и сейчас же снова присоединимся к вам… Немцы, подлецы, отчаянно напирают…

– А как же артиллеристы? – пробормотал Дмитрий, не сознавая,что говорит вслух. – И где же мой посыльный?! – И вдруг вскричал: – Второйвзвод, отправляйтесь помочь артиллеристам!

В ту же минуту он увидел бегущего человека. Это был егопосыльный к батальонному командиру.

– Не велено! – прокричал посыльный, размахивая рукой. – Невелел батальонный рассредоточиваться! Сказал, пускай артиллеристы справляются!А нам – отступать!

Дмитрий оглянулся на второго взводного. Тот стоял с видомоблегчения.

– Что ж это, господин штабс-капитан? – пробормотал,укоризненно глядя на Дмитрия. – Что задумали? В нарушение приказа?

Отступать? Да ведь только что с Богом в атаку готовились?!

Чувство невольного разочарования охватило Дмитрия. Точночего-то не сделал, самого важного в жизни…

Начали медленно отходить. Поравнялись с массивной,таинственной мельницей, крылья которой перед самым носом у пехоты резкокачнулись. Напряженным нервам Дмитрия вдруг почудилась насмешка в этомдвижении. Рука дернулась к кобуре.

«Что со мной?! – одернул он себя, спохватившись. – С умасхожу?» И с ужасом осознал, что пристрелит всякого за любую насмешку.

Впереди, правее леса, дальше к западу, Дмитрий увидел вбинокль в мутной синеватой мгле, как выезжала на новую позицию немецкаяартиллерия…

– Вот обстрелять бы нам теперь этих молодчиков, – сказалДмитрий шедшему рядом Назару Донцову.

– Из орудий можно бы. А из ружей бесполезно – пули недостанут до них, далеко! – ответил он.

«Из орудий!» – угрюмо подумал Дмитрий.

Пока шли цепью по лощине, все было благополучно. Но едваподнялись на бугор, по которому пролегала дорога, и построились в походнуюколонну, как вдали раздалось несколько глухих орудийных выстрелов. Снаряды своем понеслись к военной колонне…

Стреляла, очевидно, та самая немецкая батарея, которуюДмитрий видел выезжавшей на позицию.

Страшный грохот раздался вдруг над головой, и осколки с воемполетели в разные стороны. По счастливой случайности никто не был ранен. Нопришлось снова рассыпаться в цепь, чтобы меньше нести потерь от артиллерийскогоогня противника.

Залпы, один за другим, неслись вслед, снаряды рвались высоконад головой, не причиняя ни малейшего вреда… Впрочем, одному солдату ударилоосколком в «скатку» шинели. Сшибло с ног, но, кроме ожога на шинели, ничего непроизвело.

– Бог шельму метит, – проворчал Назар Донцов.

– В чем же его шельмовство? – устало оглянулся Дмитрий.

Донцов промолчал.

* * *

Призрак появился вечером.

Грачевский вернулся из театра (он был занят только в первомакте) и по пути зашел в лавку, которая размещалась внизу доходного дома на Рождественскойулице, где он снимал квартиру. У входа стояла пьяная, довольная собой старуха взаплатанной летней кофте и нараспев бормотала:

– И с широкой вас, и с глубокой вас!

Грачевский глянул на нее дикими глазами. Старуха, довольная,захохотала.

– Да ничего, – махнул рукой лавочник, увидев его испуганноелицо, – это Матрешка из ночлежки андреевской. Она добрая, а что с Масленойпоздравляет, так разве ж оно плохо?

Грачевский смекнул, что «широкая», а также «глубокая» – этоо раздольной госпоже Масленице.

– Не поздновато ли в августе Масленую праздновать? –пробормотал Грачевский. – Вроде бы она в феврале была…

– Да какая разница, февраль или август? – философски пожалплечами лавочник. – Не все ли равно?

Лавочнику, похоже, было и впрямь все равно, потому что онбыл одет в подшитые кожей валенки и овчинную безрукавку поверх бурой, усыпаннойчерным горошком рубахи. Да уж, в лавочке было студено – как говорится, «подкроватью квас мерзнет».

Грачевский оглядел полки. Товару в лавке, ежели считатьпо-прежнему, – всего лишь на сотню-другую рублей, а ежели на нынешние «боны»или «марки», заменившие деньги, – много будет. Но в основном чай, чай и чай –разных видов и фасовок.

– Вам чего, милостивый государь? – спросил лавочник. – Чембогаты, тем и рады. Ежели карточки отоварить желаете, то нынче ничего нет,кроме чаю да масла.

– Чаю я возьму, – кивнул Грачевский, – да сахару еще, даполфунта масла коровьего.

– Эва! Где ж вы нынче в лавках масло коровье видели?! –удивился лавочник. – Ровно на годочек отстали от жизни. Разве что на базаре наМытном сыщете в базарный день, а у нас только подсолнечное.

– Ну ладно, за маслом я кухарку с бутылкой пришлю, –вздохнул Грачевский. – А пока ты мне сахару дай и чаю.

– И мне тоже, – послышался мужской голос за его спиной.

– Эвона! – сказал лавочник с испуганным выражением. – Как жеэто ты, мил-человек, порскнул, что я тебя не приметил?

– Да вроде ногами вошел, – сказал высокий, сильно сутулыйчеловек в донельзя обтрепанной шинели. Вид у одежонки был такой, словно ееобладатель не прошел, а прополз в ней по всем фронтовым дорогам, причем и набрюхе елозил, и на спине, и на боках. На ногах мужчины были столь жебезобразного вида сапоги, а на лоб была низко надвинута солдатская фуражка споломанным козырьком. Темно-русые, кое-где смешанные с сединой патлы обрамлялибородатое лицо.