извлекли из этого ужасающего зрелища максимальную пользу. Зная, что Альварадо и Сандоваль все еще находятся в городе, они приблизились к каждому из этих двух командиров, показывая отрубленные головы некоторых из их соотечественников. Альварадо они сказали, что сделают с ним то же самое, что уже сделали с Кортесом и Сандовалем; Сандовалю же назвали вместо его имени имя Альварадо[590]. Несмотря на то что испанцы вскоре догадались, что это была уловка, особого утешения это не принесло: стоны раненых, сливавшиеся со звучавшими где-то вдалеке барабанами и дудками, возродили в их сознании яркие воспоминания о «Ночи печали», годовщина которой, по жуткому совпадению, была на носу. Что еще хуже, основная масса их союзников из числа туземцев внезапно испарилась. Среди немногих сохранивших верность были Иштлильшочитль и некоторые из его родственников из Тескоко, Чичимекатекле, правитель Уэшотцинго, с некоторым числом верных последователей, два сына Шикотенкатля и около сорока тласкальтеков. Бо́льшая часть жителей долины, прежде клявшихся в верности коалиции, возглавляемой Испанией, теперь задумались: если Теночтитлан устоит, а Куаутемок сохранит власть, несомненно, последуют жуткие репрессии.

Куаутемок знал об этом и приложил все усилия, чтобы воспользоваться сложившейся ситуацией. В наиболее крупные города, включая Чалько, Шочимилько и Куаунауак, были отправлены гонцы с отрубленными головами принесенных в жертву врагов и лошадей. Куаутемок утверждал, что убил половину кастильцев, подчеркивая при этом, что все их союзники из числа туземцев в одночасье разбежались[591]. Но подобная тактика не принесла результатов. То, насколько он преувеличивал масштаб своих успехов, выдавало его явную слабость, которой Кортес не преминул воспользоваться. В конце концов, начиная с 30 июня Куаутемок не предпринял ни одной попытки атаковать испанцев; сами ацтеки явно были истощены. Несмотря на то что испанцы потеряли пять бригантин, оставшиеся восемь все еще уверенно контролировали озеро. Даже в отсутствие большинства своих союзников испанцы могли удерживать блокаду города, а в столице все острее ощущалась нехватка пищи и воды. Более того, из Тласкаллана к Кортесу уже шло подкрепление, призванное компенсировать малодушие его местных союзников[592].

Тем не менее некоторые из этих союзов все же устояли: город Куаунауак, правителей которого Куаутемок пытался переманить на свою сторону, обратился к Кортесу с просьбой о помощи в противостоянии агрессии соседнего Малиналько[593]. Хотя их мольба о помощи определенно не сопровождалась клятвой верности Карлу V – вопреки утверждениям Кортеса, – она тем не менее была искренней, и Кортес немедленно послал им на выручку Андреса де Тапиа с 80 пехотинцами и 10 всадниками. Затем Кортес лично нанес поражение войскам северного города Толлан, которые пришли на помощь Куаутемоку. Эти успехи воодушевили лидера тласкальтеков Чичимекатекле, побудив его предпринять набег на Теночтитлан во главе небольшого отряда туземных воинов; они легко захватили один из мостов и ввязались в схватку с ослабленными мешика, а когда наступил вечер, организованно отошли, взяв множество пленников. Это был первый случай, когда тласкальтеки сражались с ацтеками без помощи испанцев. Тот факт, что они сумели прекрасно себя показать, способствовал подъему морального духа среди остальных союзников[594].

Хотя со стороны казалось, что судьба снова благоволит Кортесу, испанцы сохраняли осторожность. Болезненный урок, который они получили 30 июня, был все еще свеж в их памяти, поэтому они наступали медленно, методично снося все попадающиеся на пути здания и используя щебень, чтобы навсегда засыпать оборонительные рвы. И все же мешика продолжали сражаться. «Ни один из них не утратил храбрости», – вспоминал впоследствии один знатный ацтек[595]. Наступление испанцев вскоре было поддержано дополнительными силами, прибывшими в Веракрус на одном из кораблей злополучной экспедиции Хуана Понсе де Леона во Флориду[596]. Помимо людей и арбалетов, этот корабль имел на борту большой запас пороха, который особенно пригодился для сноса зданий. Все это в сочетании с блокадой оказывало на физическое состояние и моральный дух ацтеков губительное воздействие. Как позже вспоминали некоторые местные очевидцы, многие умирали от голода. «Они больше не пили хорошую воду, чистую воду. Они пили только кислую воду». У других начало проявляться то, что они описывали как «кровавый поток». В отчаянии они ели все, что могли найти: «ящериц, ласточек, кукурузную солому и солончаковую траву», «цветное дерево», а также «клейкую орхидею, и цветы с резными лепестками, и дубленые шкуры, и сыромятные шкуры, которые они жарили, пекли, подогревали, готовили, чтобы их можно было съесть, и заячью траву, и глиняные кирпичи, которые они грызли». Между тем испанцы «весьма спокойно» продвигались вперед. Индейцы говорили: «Они прижали нас, словно стеной, и без особой спешки гнали нас»[597].

В течение нескольких последующих недель город подвергался систематическому разрушению; этот процесс перемежался внезапными и жестокими атаками, в результате которых были убиты сотни жителей. По словам Кортеса, это позволяло его союзникам тласкальтекам «хорошо питаться, потому что они забирали с собой всех убитых, разрезали их на куски и съедали»[598]. Это наступление вынудило Куаутемока и его окружение отступить к Тлателолько, куда кастильцы наконец добрались 25 июля, «в праздник апостола Сантьяго» (святого Иакова). Там они вновь принялись за систематические разрушения. «По обеим сторонам главной улицы, – позже рассказывал Кортес в реляции Карлу V, – не осталось ничего, кроме огня и разрушенных до фундамента строений, чей вид наполнял нас жалостью, но, не имея другого выхода, мы были вынуждены продолжить»[599]. Когда у испанцев закончился порох, они построили большую катапульту и с ее помощью снова взялись за разрушение города. Однако это, судя по всему, окончилось досадной неудачей: из-за отсутствия квалифицированных мастеровых конструкция получилась хлипкой и шаталась, при этом, как вспоминал один очевидец из числа коренных жителей, испанцы спорили между собой: «Они тыкали друг другу в лицо пальцами. Было много болтовни»[600]. Кортес, как обычно, представил инцидент в выгодном для себя свете, объяснив Карлу V, что они решили не использовать катапульту, потому что бедственное положение мешика пробудило в них сострадание и они не захотели «прикончить их»[601].

Вряд ли причина была в этом, однако наверняка ничего утверждать нельзя. Кортеса, кажется, искренне трогали ужасающие страдания, которые – как он всегда настаивал – он был вынужден причинять ацтекам против своего желания. Если бы не печальные события, случившиеся в Теночтитлане годом ранее во время его отсутствия, пока он решал вопрос с Нарваэсом, и в итоге приведшие к смерти Монтесумы и безудержной агрессивности его преемников, все могло быть иначе. Кортес был бы счастлив избавить себя от печального зрелища, с которым он теперь столкнулся. Он писал, что защитники города испытывали такой «крайний голод», что грызли даже «корни и кору деревьев». Он пообещал им мир, если только они смогут убедить Куаутемока сдаться; он даже освободил знатного пленника-мешика, который поклялся попробовать уговорить правителя сложить оружие. Но Куаутемок был непреклонен: принеся в жертву этого человека, он предпринял еще одну дерзкую, но уже совершенно бессмысленную атаку на испанцев[602].

Столкнувшись с такой неуступчивостью, Кортес не имел иного выхода, кроме как продолжить атаку. Судя по всему, чаще других капитанов испанские войска в последних стычках возглавлял Педро де Альварадо. С наступлением первых дней августа Куаутемок принял отчаянное решение выбрать «воина-сову» – ритуал, который в прежние времена якобы всегда приносил победу мешика. «Этот убор, – заявил Куаутемок, – носил мой любимый отец Ауисотль. Пусть этот мужчина носит его. Пусть он умрет, нося его… Пусть наши враги увидят это; пусть они восхищаются этим»[603]. Спустя десятилетия некоторые очевидцы из числа туземцев вспоминали, что испанцы были действительно напуганы этим зрелищем: «Когда наши враги увидели его, это было как будто рухнула гора. Все испанцы были в страхе; он привел их в ужас, как будто они увидели нечто невообразимое». Но эффект длился