Тапиа, вероятно, почувствовал себя довольно глупо, когда ему напомнили об этом принципе, особенно потому, что аудиенсия (судебная палата) Эспаньолы прямо рекомендовала ему самому применить его, как только он получит инструкции от властей Кастилии. Перед отплытием в Веракрус его предупредили, что, если он решит «выполнить» инструкцию Фонсеки, он, скорее всего, «нанесет вред и прервет» все, чего Кортес добился в Новой Испании[631]. Тапиа не прислушался к совету, предпочтя положиться на авторитет епископа, который находился слишком далеко. Ему предстояло дорого заплатить за эту неуместную доверчивость: вскоре после его возвращения на Эспаньолу аудиенсия вынесла решение в пользу Кортеса, не только дав тому разрешение передавать туземцев в энкомьенды своих соратников в соответствии с практикой, которая сложилась на Эспаньоле, Кубе и Ямайке, но и позволив совершать любые завоевания, которые он сочтет необходимыми. Аудиенсия Эспаньолы также письменно обратилась непосредственно к Карлу V, в обход Фонсеки, объяснив свою позицию и причины, по которым ее рекомендации теперь имеют силу закона – до тех пор, разумеется, пока император не примет иного решения[632].

Вернувшись в Испанию в июле 1522 г., Карл V решил поставить Кастилию в центр своего имперского проекта. Он намеревался решить все проблемы, обнажившиеся из-за восстания комунерос, и одной из ключевых его задач было добиться, чтобы самые разные местные группы влияния, в частности чиновники, средняя и мелкая знать, торговцы и ремесленники, снова начали отождествлять свои интересы с интересами короны. На самом деле это было именно то, чего добивались большинство комунерос: возврат к политике Изабеллы и Фердинанда, прекращение политической стагнации, наступившей после смерти Изабеллы, и возрождение той монархии, которую люди могли и хотели уважать.

Карл хорошо понимал основные причины восстания: королевские суды не обеспечивали действенного механизма разрешения конфликтов, в результате чего люди больше не могли воспринимать монархию как источник справедливости. Этот кризис лишь усугубляла апатия, царившая в Королевском совете, а также вопиющая коррупция и полная отстраненность большинства королевских чиновников, особенно тех, кто приехал из Фландрии. Поэтому Карл принял мудрое решение помиловать умеренных лидеров комунерос – символический жест, призванный символизировать оберегающий и милостивый характер монархии. Он также приступил к восстановлению и расширению системы советов – консультативных органов, которые в конечном итоге взяли на себя большинство административных функций, чтобы позволить императору более эффективно сосредоточиться на внешней политике. Кроме того, он занялся аудиенсиями – королевскими судами с юрисдикцией над целыми провинциями, которые теперь стали апелляционными судами последней инстанции. Наконец, император позаботился об усилении политической и законодательной роли кортесов (парламентских ассамблей представителей дворянства, духовенства и некоторых муниципалитетов), чтобы обеспечить их возрождение как эффективных механизмов для ограничения ущерба от королевского налогообложения и, таким образом, поддержки местной торговли и ремесел. Эта инициатива вскоре превратила кортесы в ключевой инструмент, который гарантировал, что влиятельные и потенциально опасные местные лидеры будут сохранять лояльность короне[633].

Еще одно событие придало реформам Карла явно имперский оттенок, что его современники сочли однозначно благоприятным знаком. Когда в январе 1522 г. Адриан Утрехтский был неожиданно избран новым папой (под именем Адриана VI), Карл послал своего доверенного советника Шарля де Пупе, сеньора де Ла Шо, чтобы поздравить его от своего имени[634]. Близкий соратник эрцгерцогини Маргариты при ее дворе в Брюсселе, Ла Шо был не меньше Дюрера поражен сокровищами, присланными Кортесом, и стал страстным сторонником завоевания Нового Света. Новый папа отправился в Рим только в августе, понимая, что не может сложить с себя полномочия регента без надлежащей подготовки. Его бурная переписка с Карлом в этот период ясно показывает, что Адриан был непреклонен в том, что основные проблемы надлежало решать так, чтобы это укрепляло репутацию императора, и меры, которые он предлагал, однозначно играли на руку Кортесу[635]. Адриан даже издал буллу под названием Charissimo in Christo, обнародованную в Сарагосе 9 мая, в которой подтвердил решение своего предшественника, Льва X, поручить задачу христианизации Нового Света нищенствующим орденам, «и в особенности» реформированным францисканцам, или, как он их назвал, «меньшим братьям регулярного обряда»[636].

Этот новый имперский дух резко контрастировал с опасениями, которые сопровождали отъезд Карла из Испании в мае 1520 г. Такие настроения отчетливо слышны в строках, которые сочинил в те дни поэт-гуманист Лудовико Ариосто, затем включивший их в свою великую эпическую поэму «Неистовый Роланд», впервые опубликованную в 1516 г., точнее, в ее особое издание, которое он преподнес Карлу V в 1532 г., через два года после коронации того папой Климентом VII в Болонье:

От австрийской и арагонской крови

По левую руку Рейна

Встанет властный, доблестями превыше

Всех доблестей писаных и петых.

Это он восставит Астрею

Из смерти в жизнь, из гонения на трон,

И с нею отринутые миром,

Под его рукой воскреснут добродетели{22}[637].

Эти строки показывают произошедшую в гуманистических кругах перемену в восприятии средневековой имперской традиции, особенно применительно к зарождавшейся империи Карла V. Тут была одновременно и отсылка к средневековым рыцарским романам – жанру, до той поры обычно презираемому гуманистами, и безоговорочная поддержка средневековой политической традиции, согласно которой коронация Карла Великого папой Львом III на Рождество 800 г. представляла собой translatio imperii – законную передачу наследия Римской империи на север Европы. Теперь Карла V чествовали таким же образом – как правителя, рожденного благодаря союзу домов Австрии и Испании и наследующего диадему Августа, Траяна, Марка Аврелия и Септимия Севера[638].

Ариосто прекрасно чувствовал политические тенденции своего времени. Он знал, что недавно открытые земли по ту сторону Атлантики были неизвестны римлянам и что в коллективном воображении европейцев они стали предвестием новой империи. Недаром шестнадцатилетний Карл выбрал в качестве своей личной эмблемы Геркулесовы столбы, то есть Гибралтарский пролив, символ предела известного мореходам мира. И не зря он в корне поменял значение этого символа, убрав первое слово из старого изречения Non Plus Ultra («Не дальше пределов», или «Дальше невозможно»), которое было призвано обуздывать человеческую гордыню[639]. Новый высокомерный девиз Карла Plus Ultra («Дальше пределов») возвестил миру, что этот государь не признавал границ[640]. Многие из его современников, в том числе и Эразм Роттердамский, высказывали опасения по поводу, казалось, безграничных амбиций, заключенных в этой эмблеме[641]. Однако многие другие видели в ней явное предзнаменование явления Карла в качестве последнего мирового императора, который объединит христианский мир, сокрушит мусульман, завоюет Иерусалим и подготовит человечество к Судному дню[642]. Во многих отношениях эти перспективы рассматривались как естественное развитие всемирной истории: в частности, итальянские владения арагонской короны уже вовлекли Испанию в более широкий проект по созданию империи, которая защищала бы христианский мир от турок извне, а после Реформации – и от протестантизма изнутри.

Главным поборником этих идеалов был великий канцлер Карла Меркурино Арборио ди Гаттинара, сопровождавший его во время поездки в Испанию[643]. Там Гаттинара проявил особый интерес к арагонской традиции библейских пророчеств. Польским послом при дворе императора в то время был Иоганн Дантискус, который направил своему государю Сигизмунду I такое яркое описание: «Здесь [в Испании] война ведется на основе пророчеств, и в них верят все, а особенно – великий канцлер, который часто и с явным удовольствием говорит о них за столом». Среди этих пророчеств Дантискус особенно выделял одно – о «живущем вблизи Константинополя отшельнике», начинавшееся со странных слов «Воспари, летучая мышь, воспари!». Дантискуса удивляло, что Гаттинара не сомневался в том, что это пророчество касалось императора[644]. Но в Арагоне действительно существовала традиция отождествлять короля с летучей мышью, ночным созданием, связанным с Западом и,