Вашингтон на советско-американский саммит. Даже представители «Демократической России», и без того критически настроенные к Горбачеву, недоумевали, как он мог оставить столицу в решающий момент. Партийные консерваторы чувствовали себя брошенными и преданными своим лидером. «Что он [Горбачев] хотел?.. Разве можно не видеть, что ожидает [СССР], если Ельцин возглавит Россию?!» – негодовал Воротников. 29 мая на фоне растущего разочарования и усталости на съезде Ельцина избрали Председателем Верховного Совета РСФСР с перевесом в четыре голоса[343].

Горбачев узнал эту новость, пролетая в президентском самолете над Атлантикой. Как и во время предыдущего визита в США в декабре 1988 года, советского лидера сопровождало огромное количество советников и сотрудников аппарата, десятки офицеров 9-го управления КГБ, большая группа журналистов, интеллектуалов, писателей, художников и ученых. Однако ситуация в корне изменилась. Теперь Горбачев уже был в глазах мира не просвещенным правителем с неограниченной властью, а горе-реформатором, чье влияние внутри страны висело на волоске. Западные СМИ задавались вопросом, «переживет» ли он съезд партии. Теймураз Степанов тоже находился в горбачевском самолете и размышлял о вестях из Москвы. Он заключил, что Ельцин является продуктом ошибок и гордыни Горбачева, а также его рискованной игры, поставившей на кон существование единой страны: «Вот возьмет [Ельцин] сейчас и объявит о выходе России из состава Союза, – президентом чего и кого вернется домой Горбачев? А если Горбачев вознамерится своей президентской властью окоротить еретика, – каким традиционным российским бунтом это обернется?» Некоторые советовали Горбачеву послать поздравления Председателю Верховного Совета РСФСР. «Если не повернешь к себе ельцинское сердце, – думал Степанов, – то, по крайней мере, другие ожесточившиеся сердца – миллионы их! – чуть утеплишь. Что тоже не мало в условиях поголовной злобы, от которой вот-вот держава треснет». После разговора с Раисой советский лидер не стал посылать поздравительную телеграмму своему антагонисту[344].

Горбачев задумал другое. В первый день саммита, 31 мая 1990 года, когда Буш спросил его о Германии и НАТО, Горбачев неожиданно признал, что, согласно хельсинкскому Заключительному акту, Германия имеет право выбрать любой альянс по своему усмотрению. Буш и другие официальные лица США не поверили своим ушам – Горбачев делал очень важную уступку, не пытаясь ничего выторговать и даже не консультируясь с советниками. Может, он оговорился? Маршал Ахромеев и Валентин Фалин, ведущий советский эксперт по Германии, жестикулировали и шептались в явном смятении. Даже Шеварднадзе пытался остановить Горбачева. Единственным участником советской делегации, который не удивился такому повороту, был Черняев. По его мнению, Горбачев жертвовал дипломатией, но не для того, чтобы удержаться у власти, а во имя перестройки. Кремлевский лидер хотел, чтобы Соединенные Штаты и их союзники помогли Советскому Союзу стать «более сильным, но демократическим… прогрессивным, динамичным, свободным, обращенным к внешнему миру и США»[345].

Остальные в советской делегации не питали столь возвышенных надежд. Их уже не объединяло чувство общей цели, вера в Горбачева и будущее страны. Мало кто строил иллюзии, что союз с американцами может спасти провалившиеся экономические реформы Горбачева. Большинство воспользовались возможностью для похода по американским магазинам, чтобы купить на командировочные доллары недоступный на родине дефицит. Степанов наблюдал за этим с омерзением, его подмывало подать в отставку. Другой помощник Шеварднадзе Сергей Тарасенко вспоминал, что сформировалось «сознание того, что мы сможем еще продержаться какое-то время и даже сохранить статус великой державы, только опираясь на Соединенные Штаты. Мы чувствовали, что отойди мы на два шага от США, и будем отброшены. Мы должны были держаться как можно ближе к Соединенным Штатам»[346].

Обещание американцев помочь с реформированием советской экономики приободрило Горбачева. В США твердо верили, что это означает быстрый переход к рыночному капитализму. «Нельзя быть наполовину беременным», – заметил Буш. «Но и ребенка не родить в первый месяц. Мы хотим избежать выкидыша», – поддержал метафору Горбачев. Он добавил, что советы и финансовая поддержка США крайне важны для облегчения болезненного перехода[347]. Для начала советский лидер попросил Буша одобрить экономические соглашения, в первую очередь Закон о торговле, предоставляющий СССР статус страны с режимом наибольшего благоприятствования. Шеварднадзе чуть ли не умолял Джеймса Бейкера уступить в этом вопросе. Горбачев был очень рад и доволен, когда Буш согласился. Однако, когда он спросил о возможности предоставления кредитов Советскому Союзу, глава США вежливо отказал. Поясняя причины, Буш и Бейкер сослались на сопротивление конгресса, а также отметили, что СССР продолжает помогать Кубе и Афганистану и что в СССР нет закона о свободной эмиграции евреев[348].

В советской делегации все понимали, что Горбачев вернется в гораздо менее управляемую страну. Но сам глава СССР казался невозмутимым. Он ценил каждую минуту пребывания в Северной Америке. Ему нравилось, что в США восхищаются его историческими достижениями, а простые американцы выказывают уважение ему и Раисе, по контрасту со все более грубыми нападками на родине. Американские звезды культуры становились в очередь, чтобы встретиться с четой Горбачевых на торжественном приеме в советском посольстве. Михаил и Раиса чувствовали себя очень комфортно и в Кэмп-Дэвиде, в компании Джорджа Буша и его жены Барбары. Горбачев катался на гольф-каре, учился играть в американскую игру «метание подков» и часами рассказывал Бушу о своих проблемах и реформах. Тот терпеливо слушал и проявлял чуткость. После саммита в Вашингтоне Горбачев полетел в Стэнфордский университет, где его чествовали, как героя. Бывший госсекретарь Джордж Шульц назвал Горбачева «великим человеком, деятелем и мыслителем»[349].

Тем временем в Москве 12 июня 1990 года Ельцин одержал вторую и гораздо более крупную победу – российский съезд принял декларацию о суверенитете России. На обсуждение было подано несколько проектов. Политбюро инструктировало членов партии на съезде голосовать за самый невинный и нейтральный вариант в духе принципа «сильный центр – сильные республики»[350]. Проект Ельцина был совершенно иным. Его «Россия» наделялась полным юридическим, экономическим и политическим суверенитетом. Республика, заявлял он, «должна иметь право самостоятельно вводить и отменять на своей территории экономические, хозяйственные механизмы, проводить кардинальные реформы». Комментируя высказывания Ельцина в Верховном Совете, посол Великобритании отметил: «Ельцин требует того же, что и прибалты, хотя… он, насколько я знаю, не предлагал, чтобы Россия вышла из состава Союза»[351].

И все же именно ельцинский вариант лег в основу итоговой декларации. Лишь тринадцать человек высказались против, а девять воздержались[352]. В истории России это было, пожалуй, самое поразительное решение, принятое парламентским голосованием. В декларации консервативный национализм («многовековая государственность России») сочетался с идеей построения демократии («создать демократическое правовое государство»). Документ также легализовал российский сепаратизм. Когда «суверенные права РСФСР» вступали в противоречие с советскими законами, действие последних могло быть