зачесанными назад волосами на протяжении многих лет была неотъемлемым атрибутом всех торжественных собраний в Москве, посвященных культурным мероприятиям. Но никто не мог припомнить, чтобы он хотя бы раз что-то сказал. Он не разговаривал даже с соседями по президиуму.

Шауро старался вести себя мягко, не ссорился с писателями. «Любитель душевных разговоров», как выразился побывавший у него Твардовский. Будучи крайне осторожным, избегал оценок и выводов. И всеми силами уклонялся от необходимости высказать мнение, выразить свое отношение, сказать «да» или «нет», если ему не было уже известно мнение высокого начальства. Причем Шауро мог неделями уклоняться от неприятного разговора.

Героя Советского Союза писателя Владимира Васильевича Карпова назначили главным редактором «Нового мира». Он решил напечатать роман «Игра» лауреата Ленинской и Государственных премий Юрия Васильевича Бондарева.

Карпова вызывает заведующий сектором журналов отдела пропаганды ЦК Алексей Алексеевич Козловский:

– Вы опубликовали роман Бондарева с антисоветской концепцией. Почему не прислали рукопись Бондарева нам для прочтения?

– Бондарев – один из лучших советских писателей, а не диссидент. Какое нужно согласование?

– Я вижу, мои слова для вас неубедительны. Звоните Шауро, он закончит с вами разговор.

Шауро, вспоминал Карпов, сразу насторожился:

– Почему вы решили, что я должен решать судьбу романа Бондарева?

Он явно опасался, что Бондарев может обратиться и «выше Шауро»:

– Не звоните мне больше по этому поводу.

Карпов объяснил:

– Я бы и не звонил, если бы не Козловский.

Шауро:

– Кто такой Козловский?

Карпов удивился:

– Как же вы не знаете вашего подчиненного?

Шауро:

– Не помню такого.

К Василию Филимоновичу не придерешься: Козловский работал не в отделе культуре, а в отделе пропаганды.

Шауро предпочитал молчать, старался быть незаметен. Идеальный подчиненный.

Как-то раз ему показали альбом Сальвадора Дали. Заведующий отделом культуры ЦК обратил внимание на прекрасную картину «Леда и лебедь», где художник в образе Леды изобразил жену, и поразился:

– Свою жену – и голой!

Мастерство, художественная выразительность – всё это само по себе не имело значения. Написанное искренне, не по канонам пугало. Искоренялось не только политически сомнительное, но и художественно новое.

Цензура не пропускала военные дневники Константина Михайловича Симонова за честное описание трагических событий сорок первого года. Дело дошло до Демичева, он высказался за публикацию дневника. Обрадованный Симонов пришел к заведующему отделом культуры Шауро, который подчинялся Демичеву.

Шауро недовольно покачал головой:

– Да, Петр Нилович так сказал, но я лично считаю, что это было бы необдуманным решением. Надо посоветоваться, взвесить…

Шауро чувствовал, что Демичев либеральничает, а это опасно. И оказался прав.

На секретариате Суслов сказал:

– В книге показано отступление, причем нарисовано всё это, как видно, в мрачных тонах. В начале войны наша печать много писала об отступлении, но это подавалось в таком виде, что этот материал мобилизовывал трудящихся на отпор врагу. В записках тов. Симонова все это подается в другом ракурсе. Поэтому, конечно, публиковать в таком виде нельзя…

И симоновские дневники тогда не напечатали, и Демичева из секретарей ЦК убрали, а Шауро руководил культурой великой страны два десятилетия – до горбачевских времен.

В оценке деятелей культуры торжествовали эстетические пристрастия и невзыскательный вкус Михаила Андреевича Суслова. Покровительствовал он отнюдь не самым талантливым.

Возглавить Академию художеств СССР поручили Владимиру Александровичу Серову, лауреату двух Сталинских премий, автору картины «Ходоки у В. И. Ленина», поборнику социалистического реализма и пламенному борцу с современной и талантливой живописью. Заместитель иностранных дел СССР Владимир Семенович Семенов, хорошо разбиравшийся в изобразительном искусстве, прямо называл Серова «крайне серым и дурацким Аракчеевым». Он пытался объяснить секретарю ЦК Кириленко, что представляет собой глава Академии художеств.

Андрей Павлович отмахнулся:

– Серов это не фигура, но его надо поддерживать в борьбе с абстракционизмом.

Семенов, образованный человек, был поклонником современного искусства, покупал его, коллекционировал. В политике он стоял на очень жестких позициях, а в искусстве ценил настоящих мастеров и презирал правоверных конъюнктурщиков.

«Сегодня, – записал он в дневнике, – у нас появилась “обнаженная” Сарры Дмитриевны Лебедевой. Очень приятная, по-античному пластичная вещь малой формы… Лебедеву представили мне на выставке как одного из крупнейших скульпторов нашего времени. Скульптурой я тогда не интересовался, поэтому, сделав заинтересованное лицо, от дальнейшего знакомства уклонился.

Как это жаль! Она нуждалась в поддержке, живая, полупризнанная и полугонимая бандой рвачей Вучетича. А я мог бы ей помочь словом, да и делом, но прошел мимо, несмотря на оценки людей, знающих толк в искусстве. Как много среди нас, людей, считающихся интеллигентами, людей полуинтеллигентных, полуневежественных. Вроде меня! И жалко, и совестно!»

В правящей элите, конечно же, были люди, разбиравшиеся в искусстве. Евгений Матвеевич Самотейкин, референт Брежнева по внешнеполитическим делам, навещал талантливого, но опального скульптора-фронтовика Эрнста Иосифовича Неизвестного. Привозил к нему столь же высокопоставленных гостей. Изменить культурную политику партии они не могли, но пытались спасти одаренных людей от гонений.

Тот же Владимир Семенов собрал большую коллекцию современной живописи. Даже Кириленко в конце концов заинтересовался: покажи! Суслов не заинтересовался.

Кто же ему нравился?

Семья сохранила альбом Александра Максовича Шилова с дарственной надписью: «Глубокоуважаемому Михаилу Андреевичу Суслову на добрую память с пожеланиями счастья, здоровья, с благодарностью за внимание. 1.X.1980, А. Шилов».

Суслов ответил:

«Благодарю Вас, тов. Шилов, за присланный Вами сборник живописи и графики. Я с большим вниманием и удовлетворением ознакомился с ним. Впечатление – прекрасное. Радует яркая, теплая, сочная жизненность Ваших произведений. Искренне желаю Вам новых успехов в творчестве и, как говорится, и впредь так держать!»

Во главе отдела науки и учебных заведений ЦК Брежнев поставил своего давнего помощника Сергея Павловича Трапезникова. В пятидесятые годы тот был директором республиканской Высшей партийной школы и одновременно главным редактором журнала «Коммунист Молдавии». В Кишиневе и вошел в команду Леонида Ильича, которая писала первому секретарю ЦК компартии Молдавии речи и статьи.

Перед назначением Брежнев поделился со своим помощником по международным делам Андреем Михайловичем Александровым-Агентовым:

– Знаешь, я думаю заведующим отделом науки сделать Трапезникова. Как ты думаешь?

Александров-Агентов, хорошо образованный и незаурядный человек, признавался потом, что пришел в ужас: Трапезников – безграмотный, примитивный функционер.

Он сказал Леониду Ильичу:

– У меня в сейфе лежит написанная Трапезниковым от руки бумага, в которой на одной странице восемнадцать грубейших орфографических ошибок. И этот человек будет руководить развитием нашей науки, работой академиков?

Брежнев нахмурился и оборвал разговор. Не произнес то, что, вероятно, думал: грамотных людей полно, а по-настоящему преданных куда меньше…

Трапезников горестно вопрошал товарищей:

– Что же будет с марксизмом, когда мы умрем?

Под его руководством сформировался целый слой идеологических чиновников, в том числе в сфере науки и образования. Они сопротивлялись любым новациям, потому что боялись лишиться своих мест и