когда венгры выразили желание поучаствовать в разделе Чехословакии. Но из этого тоже ничего не вышло. Венгрия последовала бы за Гитлером, но, так как вооруженных сил у нее к тому времени еще почти не было, инициативу она проявить не могла. Если Гитлер хотел войны, он должен был сам подать к ней сигнал. Результат оказался неожиданным. Наступил с таким страхом ожидаемый день 12 сентября. Гитлер выступил в Нюрнберге с проникновенной речью. Он перечислял претензии судетских немцев, настаивал, что чехословацкое правительство должно их удовлетворить. И что дальше? Ничего. Ни объявления мобилизации, ни угрозы войной. Терпение Гитлера не иссякло. Он по-прежнему ждал, когда нервы сдадут у других.

Ждал он не напрасно. 13 сентября, на следующий день после выступления Гитлера, лидеры судетских немцев прервали переговоры с Бенешем и дали сигнал к восстанию. Восстание провалилось. В течение суток был восстановлен порядок. Более того, многие судетские немцы, до того молчавшие или равнодушные, теперь подчеркивали свою лояльность Чехословакии и нежелание выходить из ее состава. В отличие от межвоенной Австрии или Габсбургской монархии до нее, Чехословакия распалась не изнутри. Коллапс случился в Париже, а не в Праге. Французское правительство до последнего уклонялось от необходимости принять решение. Бонне «отчаянно искал возможные пути выхода из этого “тупика”, которые не обязывали бы его сражаться»{34}; впрочем, так же отчаянно он искал, на кого бы переложить вину. Он снова попытался переложить ее на Советскую Россию. Литвинов, как и прежде, оказался ему не по зубам и дал решительный ответ. В соответствии со статьей 11 устава, заявил он, необходимо обратиться в Лигу Наций с тем, чтобы советские войска могли пройти по Румынии; нужно провести переговоры на уровне штабов между Францией, Чехословакией и Советским Союзом; кроме того, совещание с участием Франции, Великобритании и Советского Союза должно решительно осудить германскую агрессию. Советская Россия в любом случае выполнит «все свои обязательства» по Советско-чехословацкому пакту; осталось только, чтобы Франция сделала первый шаг{35}. Не исключено, что советская решимость была притворной. Это можно было проверить, согласившись на переговоры военных представителей, предложенные Литвиновым. Избежав этих переговоров, Бонне показал, что опасался, как бы советская решимость не оказалась искренней.

На других направлениях дела у Бонне шли лучше. Американский изоляционизм достиг в тот момент своего пика. 9 сентября президент Рузвельт заявил на пресс-конференции, что объединять США с Францией и Великобританией в некий общий фронт сопротивления Гитлеру на сто процентов неправильно. С того берега Атлантики западные державы получали только упреки американских интеллектуалов в том, что они лишь немногим менее малодушны, чем США. Окончательный ответ, однако, должны были дать британцы. Тут все пошло по старому шаблону: французы упирали на опасность капитуляции перед Гитлером; Галифакс отказывался сочувствовать «доводу, что несомненная война сейчас лучше возможной войны позднее, пусть и в более неблагоприятных условиях»{36}. Заключительный обмен мнениями позволил каждой из сторон продемонстрировать свое умение изворачиваться. Бонне спросил: «Какой ответ в случае нападения Германии на Чехословакию правительство Его Величества дало бы на вопрос французского правительства: “Мы собираемся воевать, вы с нами?”» Галифакс ответил: «Сам этот вопрос, хоть и простой по форме, невозможно отделить от обстоятельств, в которых он мог бы быть поставлен, а они на данном этапе являются полностью гипотетическими». Бонне «казался искренне довольным отрицательным характером ответа»{37}. Это и неудивительно. Он собирал такие отрицательные ответы отчасти для того, чтобы выгородить себя, но в большей степени для того, чтобы отбить у своих коллег желание действовать.

Даладье тоже придерживался привычного шаблона – сначала боевой задор, затем нерешительность и, наконец, капитуляция. 8 сентября он заявил Фиппсу: «Если немецкие войска пересекут границу Чехословакии, французы отправятся на войну все как один»{38}. Потом настало 13 сентября: судетские немцы на грани бунта, и Гитлер, похоже, готов прийти им на помощь. Французский совет министров оказался расколот: шестеро – за помощь Чехословакии, четверо, включая Бонне, – за капитуляцию. Даладье не принял ничью сторону. Бонне прямо с заседания отправился к Фиппсу, где сказал: «Мир необходимо сохранить любой ценой»{39}. Фиппс хотел получить подтверждение такой полной деморализации Франции; он попросил встречи с Даладье. Дело шло к вечеру, а Даладье все еще колебался. На прямой вопрос Фиппса он отвечал «с явным отсутствием энтузиазма»: «Если немцы применят силу, то и французы будут вынуждены поступить так же. Телеграмму в Лондон Фиппс завершил словами: «Боюсь, французы блефовали»{40}. В десять вечера Фиппс позвонил в Лондон с «очень срочным сообщением» от Даладье Чемберлену: «События разворачиваются стремительно и так драматично, что рискуют в одночасье выйти из-под контроля… Вторжение немецких войск в Чехословакию необходимо предотвратить во что бы то ни стало». Даладье настаивал, чтобы Ренсимен немедленно обнародовал свой план. Если этого окажется недостаточно, необходимо организовать встречу трех держав: Германия как представитель судетских немцев, Франция как представитель чехов и Великобритания как представитель лорда Ренсимена{41}. Даладье наконец определился: он решил сдаться.

Это был тот момент, которого ждал Чемберлен: сделав выбор между сопротивлением и капитуляцией, которого он добивался с апреля, французы склонились в пользу того курса, к которому Чемберлен все это время их подталкивал. Встречу трех держав он организовать и не пытался. Он по опыту знал, что Даладье, если бросить ему вызов, может снова впасть в угрюмую, безнадежную решимость. Вместо этого 15 сентября Чемберлен в сопровождении одного только сэра Хораса Уилсона полетел в Мюнхен и встретился с Гитлером в Берхтесгадене, не взяв с собой даже британского переводчика. Даладье «не выглядел довольным», когда узнал, что его проигнорировали, но снова смирился{42}. Насколько мы можем судить по официальным документам, Чемберлен не имел с собой никакого досье по чехословацкому вопросу. Он не поинтересовался, сможет ли усеченная Чехословакия сохранять независимость и каковы будут стратегические последствия ее раздела для западных держав; он не поинтересовался, каким образом может быть установлен национальный состав в разных районах страны. Он отправился в путь, вооружившись лишь предубеждением большинства англичан против Версаля и твердой уверенностью, что Гитлер станет миролюбивым, если с национальными унижениями немцев будет покончено. Гитлер тоже не готовился к встрече: он, как обычно, ждал, когда добыча сама упадет ему в руки. Его главной заботой было не дать кризису утихнуть до тех пор, пока не произойдет распада Чехословакии; и он настаивал на требованиях судетских немцев, полагая, что они не будут удовлетворены, а значит, моральное преимущество останется на его стороне. Было у него и другое моральное преимущество. Его военные планы не могли быть осуществлены раньше 1 октября, даже если он действительно намеревался их осуществить; поэтому он легко мог обещать «повременить», на деле не жертвуя ничем.

Встреча в Берхтесгадене оказалась более успешной и дружественной, чем ожидали они оба. Поначалу Чемберлен был ошеломлен одной из гневных тирад Гитлера, которыми тот всегда начинал переговоры; но он остался верен своей политике умиротворения. Он заявил: «В принципе мне нечего возразить против отделения судетских немцев от остальной Чехословакии при условии, что будут преодолены практические трудности». От такого предложения, пусть оно и не отвечало его истинной цели – лишить Чехословакию возможности осуществлять независимую внешнюю политику, Гитлер отказаться не мог. Со своей стороны, он пообещал не начинать военных действий, пока идут переговоры, – обещание, которое произвело большое впечатление на Чемберлена, хотя на самом деле ничего не стоило. Казалось, умиротворение торжествовало – серьезный конфликт вот-вот разрешится без войны. Однако все вышло неправильно. Изначально Чемберлен намеревался предложить уступку на основе принципа беспристрастной справедливости. Самые дальновидные сторонники такой политики, например Невил Гендерсон, всегда настаивали, что западные державы победили бы, если бы дело дошло до войны. Но их «моральные аргументы должны быть железобетонными»; а в случае с Чехословакией они такими не были{43}. Теперь же из-за паралича Франции мораль отошла на второй план; ее место занял страх. Гитлеру не предлагали справедливости – его спрашивали, сколько ему нужно