Если Германия нападет на Чехословакию, Франция сочтет, что обязана выполнить свои договорные обязательства… Если это будет означать, что французские войска примут активное участие в боевых действиях против Германии, британское правительство сочтет себя обязанным поддержать Францию{57}.

Гитлер сделал вид, что возмущен этой предположительной угрозой, которую на самом деле не стоило воспринимать всерьез. Британское правительство уговаривало французов не атаковать даже в случае вторжения немцев в Чехословакию, поскольку это «автоматически развязало бы мировую войну, но, к несчастью, никак не поспособствовало бы спасению Чехословакии»{58}. Бонне был с этим полностью согласен; Фиппс докладывал: «Франция… не станет сколько-нибудь решительно сражаться в безнадежной наступательной войне против Германии, к которой она не готова»{59}. К Гитлеру продолжали поступать прошения: новые призывы Чемберлена, заверения Франции в том, что к 1 октября Германия может получить как минимум три четверти территории Судет, и, наконец, 28 сентября – послание от Муссолини. На это последнее прошение Гитлер ответил благосклонно: он возьмет паузу на 24 часа, чтобы четыре державы смогли провести конференцию в Мюнхене. Почему Гитлер притормозил в последний момент? Может, его решимость поколебали очередные предостережения его генералов? Может, он вдруг понял, что немецкий народ не хочет войны? Может, он был обескуражен колебаниями Муссолини? Если исходить из предположения, что он собирался начать войну, любое из этих объяснений вполне вероятно. Но подоплека событий говорит об обратном. Ход мыслей Гитлера до начала кризиса, его мастерские усилия оставить возможность для компромисса или скорее для победы без применения силы – все это заставляет предположить, что он никогда не терял контроля над собой. Он ждал, когда Чехословакия распадется, однако этого не случилось. Польских претензий на Тешин, как бы грубо на них ни настаивали поляки, оказалось недостаточно. Пошатнуть Чехословакию могли только действия Венгрии, а венгры бездействовали, возможно побаиваясь Малой Антанты, а возможно не желая окончательно переходить на сторону Гитлера. 28 сентября было последним моментом, когда Гитлер еще мог отменить войну. Он мог изобразить миролюбие и все равно получить свой выигрыш.

28 сентября Чемберлен выступил в палате общин. Он уже обратился к Муссолини с просьбой о посредничестве, и у него были все основания полагать, что это посредничество окажется успешным. Настрой британской публики ожесточался; многие теперь считали угнетенным народом не судетских немцев, а чехов. Чемберлен хотел обойти эту аргументацию и с этой целью подчеркивал опасность войны, а не справедливость претензий Германии. Маневр удался. Когда в конце выступления он с просчитанным драматизмом объявил, что четыре державы договорились о встрече в Мюнхене, парламентарии – по крайней мере, консерваторы – выразили истерическое облегчение: «Слава богу, что у нас такой премьер-министр». Это был триумф, но плоды его оказались горькими. Умиротворение начиналось как беспристрастное рассмотрение претензий противной стороны и исправление прошлых ошибок. Потом оно оправдывалось страхом французов перед войной. Но теперь, похоже, основным его мотивом стал страх самих британцев. Чемберлен отправился в Мюнхен не за справедливостью для судетских немцев и не для того, чтобы уберечь французов от войны; он отправился – во всяком случае, так казалось, – чтобы спасти Британию от воздушных налетов. Умиротворение утратило свою моральную состоятельность. Перед отъездом Чемберлен телеграфировал в Прагу: «Пожалуйста, заверьте доктора Бенеша, что я буду всецело учитывать интересы Чехословакии»{60}. На самом деле чехов не допустили на конференцию из опасений, что они будут создавать трудности. Русских тоже не пригласили. Галифакс попытался оставить открытой дверь для будущих контактов, заверив советского посла Майского, что этот шаг «ни в коей мере не означает ослабления желания с нашей стороны, как, несомненно, и со стороны французского правительства, сохранить наши договоренности и отношения с советским правительством». Реакция Майского показалась Галифаксу, «как, собственно, и следовало ожидать, несколько настороженной»{61}.

Чемберлен и Даладье не встретились заранее, чтобы обговорить общую линию поведения. Координировать капитуляцию не было необходимости; а может, Чемберлен опасался, что Даладье в очередной раз попробует без толку обсуждать сопротивление. Гитлер встретился с Муссолини, встревожив его разговором о молниеносной войне с Францией, в которой Италия должна будет принять участие. Незадолго до начала конференции Муссолини получил от своего посла в Берлине Бернардо Аттолико – якобы без ведома Гитлера – предлагаемые условия соглашения, подготовленные министерством иностранных дел Германии. Так это было или нет, Гитлеру это было удобно. Муссолини повторил эти условия с видом беспристрастного посредника, а Гитлер, согласившись с ними, мог продемонстрировать свой примиренческий настрой. Видимости диктата удалось избежать. До самого конца Гитлер не выдвигал требований; он только любезно принимал предложения других. Согласованные условия можно назвать компромиссом лишь в том смысле, что оккупация Судетской области должна была осуществляться поэтапно и завершиться к 10 октября, а не одномоментно к 1 октября, что в любом случае было технически невыполнимо. Никаких сомнений относительно территорий, подлежащих передаче, не высказывалось. Чемберлен придирался к финансовым деталям. Муссолини поднял вопрос о венгерских претензиях, но Гитлер от него отмахнулся: раз венгры не развалили Чехословакию, они его не интересовали. Обсуждение затянулось за полночь, с долгим перерывом на обед. В итоге условия, предложенные Муссолини, приняли практически без изменений. Когда четыре лидера сели за стол, чтобы поставить свои подписи под документом, оказалось, что в богато украшенной чернильнице нет чернил.

В это время представители Чехословакии ждали в соседней комнате, надеясь поднять вопросы практического характера. Высказаться им не дали. В два часа ночи их вызвали к Чемберлену и Даладье, которые показали им соглашение. Даладье дал понять, что «это был приговор без права на обжалование и без возможности изменения». Чехи должны были принять его до пяти часов вечера или нести ответственность за последствия. Чемберлен зевал и не высказывался; он «устал, но в приятном смысле». На следующее утро в Праге Бенеш в отчаянии обратился к советскому послу. Чехословакия «поставлена перед выбором либо начать войну с Германией, имея против себя Англию и Францию… либо капитулировать перед агрессором». Каково отношение СССР к этим двум возможностям, «то есть к дальнейшей борьбе или капитуляции»? Не успело советское правительство обсудить этот вопрос, как следующей телеграммой его уведомили, что ответа не требуется: «Правительство уже вынесло решение принять все условия»{62}. Трудно поверить, что этот запрос был сделан всерьез. Бенеш остался верен своему убеждению, что Чехословакия не должна воевать ни в одиночку, ни с Советской Россией в качестве единственного союзника. Много позже, в 1944 г., он заявлял, что польская угроза Тешину стала для него последним толчком к капитуляции; если так, то это был толчок в том направлении, в каком и сам он намеревался идти. Бенеш все еще верил – и, как в итоге оказалось, не ошибался, – что в какой-то момент Гитлер падет жертвой собственных амбиций; однако процесс этот занял больше времени, чем он надеялся. Между тем чехи были избавлены от ужасов войны – причем не только в 1938 г., но и на всем протяжении Второй мировой. Впоследствии, обозревая Прагу из президентского дворца, Бенеш мог бы с полным правом сказать: «Разве она не прекрасна? Единственный неразрушенный город Центральной Европы. И все это благодаря мне».

30 сентября состоялась еще одна встреча Чемберлена с Гитлером. Чемберлен сказал: «Я очень доволен результатами вчерашней работы». Затем, после сумбурной дискуссии о разоружении и испанском вопросе, он подытожил: «Обеим нашим странам и миру в целом было бы полезно, если бы они выпустили какое-нибудь заявление, свидетельствующее о согласии между ними относительно желательности улучшения англо-германских отношений с целью укрепления стабильности в Европе»; после чего предъявил проект, который принес с собой. Проект представлял собой «подписанное вчера вечером соглашение и Англо-германское военно-морское соглашение как символизирующие желание наших двух народов никогда более не воевать друг с другом». Далее в нем говорилось следующее:

Мы приняли твердое решение, чтобы метод консультаций стал методом, принятым для рассмотрения всех других вопросов, которые могут касаться наших двух стран, и мы полны решимости продолжать наши усилия по устранению возможных