Поль-Бонкуру: «Политика, которую вы рекомендуете, замечательна и достойна Франции. Но я не думаю, что мы в состоянии ей следовать. Я собираюсь назначить Жоржа Бонне»{11}. Даладье оставался на посту премьера до апреля 1940 г.; Бонне на посту министра иностранных дел – до сентября 1939-го. Этим двоим предстояло привести Францию ко Второй мировой войне.

Это было непростое партнерство. Даладье был радикалом старой закалки, который стремился сберечь честь Франции и был убежден, что одна только жесткая политика способна остановить Гитлера. Но как ее проводить, он не знал. Он воевал в окопах Первой мировой и в ужасе гнал от себя мысль о новой кровавой бойне. При каждой возможности он резко выступал против политики умиротворения, а затем соглашался с ней. Бонне, напротив, буквально олицетворял собой умиротворение и готов был заплатить практически любую цену, лишь бы утихомирить Гитлера. Он считал, что все основы французского могущества уже подорваны; его основной задачей было переложить вину за последствия этого на других – на британцев, чехов, поляков, русских, на кого угодно, лишь бы послужной список его самого и Франции на бумаге остался незапятнанным. Ни Даладье, ни Бонне ни разу не пришла в голову мысль взять на себя инициативу в надежде, что за ними последуют другие, Британия в том числе. Напротив, они жалобно оглядывались на Лондон в ожидании какого-нибудь шанса выбраться из этого невозможного положения.

В Лондоне отношения Чемберлена и Галифакса тоже складывались совсем не просто. Из всей четверки, которая определяла политику Франции и Британии, Чемберлен обладал самым сильным характером. На его расчеты не влияли ни нерешительность, ни сомнения в силе своей страны, хотя он и питал врожденную неприязнь к войне. Он верил, что Гитлера можно склонить к миру; он считал, что в вопросе о Чехословакии у Гитлера имелись веские аргументы. Он был полон решимости действовать в соответствии с этими двумя представлениями, невзирая на сопротивление внутри страны или за рубежом. Чемберлена часто обвиняют в невежестве в вопросах внешней политики. Однако его мнение разделяли и те, кто, как предполагалось, был наиболее компетентным в этих вопросах. Невил Гендерсон, британский посол в Берлине, точно так же не сомневался, что Гитлера можно склонить к миру, а ведь Ванситтарт назначил его на эту должность как лучшего из британских дипломатов{12}. И Гендерсон в Берлине, и Ньютон в Праге настаивали, что требования судетских немцев имеют под собой твердые моральные основания и что чехословацкое правительство не предпринимает никаких реальных попыток их удовлетворить. Фиппс в Париже подчеркивал и, возможно, даже преувеличивал слабость Франции. Политика Чемберлена нравилась далеко не всем в министерстве иностранных дел. Но эти дипломаты находились практически в том же положении, что и Даладье: политика Чемберлена им не нравилась, но никакой альтернативы ей они предложить не могли. Они сожалели, что Великобритания и Франция не противодействовали ремилитаризации Рейнской области; они считали, что Гитлеру нужно «дать по голове», но не имели ни малейшего представления, как осуществить такую операцию. Никто из них не возлагал никаких надежд на США. Никто не выступал за союз с Советской Россией, и меньше всех – Чилстон, британский посол в Москве. К примеру, 19 апреля он писал: «Красная армия, хотя, несомненно, и способна вести оборонительную войну в пределах Советского Союза, не в состоянии перенести войну на территорию противника… Лично я считаю маловероятным, что советское правительство объявит войну только для того, чтобы выполнить свои договорные обязательства, или даже для того, чтобы предотвратить ущерб советскому престижу или косвенную угрозу советской безопасности… Советский Союз не должен учитываться в европейской политике»{13}. Эти его представления полностью разделяли в министерстве иностранных дел. Чемберлену пришлось разрабатывать политический курс там, где до него не было никакого курса.

Трудно сказать, был ли Галифакс согласен с этим курсом, но еще труднее сказать, какого курса придерживался он сам. Зато осуждать он любил. Французских политиков, в особенности Бонне, он презирал; к Советской России и США, по всей видимости, относился скептически. Он не симпатизировал чехам; его раздражал Бенеш. Может, он скорее верил в «умиротворение»? Вероятно, визит в Берхтесгаден наделил его стойким отвращением к Гитлеру; но Галифакс вообще провел бóльшую часть жизни среди людей, которые ему не нравились. Вице-король Индии, принимавший у себя во дворце Ганди, вряд ли был подвержен влиянию личных пристрастий. Если он и придерживался какой-то стратегии, то ее целью было выиграть время – пусть и без четкого представления, как его использовать. Непосредственная же задача Галифакса, как и Бонне, заключалась в том, чтобы сохранить незапятнанным свой послужной список. В этом Галифакс, в отличие от Бонне, преуспел. Галифакс был неизменно верен Чемберлену; верность его выражалась в том, что он позволял Чемберлену брать на себя всю ответственность, что тот охотно и делал. Но время от времени Галифакс немного подталкивал события в другую сторону; и в решающий момент такой толчок мог возыметь определенный эффект. Вот такими были те четыре человека, которые в своем тесном кругу определяли судьбу западной цивилизации.

Эти четверо взялись за это дело не по своей воле. Они с удовольствием бросили бы Центральную Европу на произвол судьбы, если бы только знали, как это сделать. В начале апреля Бенеш начал продумывать уступки, которые можно было бы предложить судетским немцам. Его целью было заручиться поддержкой Британии; если его предложения покажутся британцам разумными, спрашивал он, не передадут ли они их в Берлин? Британцы отказались. Они не хотели брать на себя никаких обязательств в отношении Чехословакии. Они даже предположили, что если они не станут ничего передавать в Берлин, то, может, Гитлер вообще позабудет о Чехословакии. К Бонне тоже подступали с настоятельными просьбами определиться. Ноэль, французский посол в Варшаве, а до того в Праге, съездил в Чехословакию и вернулся в Париж со своими рекомендациями. Он отмечал, что союзы Франции с Польшей и Чехословакией не подкреплены военными соглашениями. Все это были бумажные гарантии Лиги Наций, и воплотить их в реальность было теперь невозможно. Ноэль сказал Бонне: «Мы движемся к войне или к капитуляции». По его мнению, Бенешу нужно было сообщить, что у него есть время до начала июля, чтобы договориться с судетскими немцами; позже он уже не сможет рассчитывать на помощь Франции{14}. Решение оказалось Бонне не под силу: даже в вопросе о капитуляции он не мог проявить решительность. Вместо этого он предложил переложить ответственность на британцев: их нужно было попросить открыто и твердо встать на сторону Чехословакии. Но что, если они откажутся? Ответа у Бонне не было.

28 апреля Даладье и Бонне прибыли в Лондон для участия в двухдневном совещании с британскими министрами. Британцы четко объяснили им характер своей политики. Они подчеркнули свою приверженность обязательствам перед Францией и гарантиям марта 1938 г., но говорили о них скорее как о крайнем пределе своих возможностей, чем как о какой-то реальной перспективе. «Специально для войны на континенте» они не собирались снаряжать даже две дивизии; они не соглашались на военно-морские переговоры из опасений обидеть Италию. Чемберлен заявил, что общественное мнение в Британии не позволит правительству пойти на риск войны, даже если такой риск будет составлять один шанс из ста. Вместе с Галифаксом они перечислили аргументы против войны – благо такие аргументы всегда на поверхности. Англия и Франция не в состоянии спасти Чехословакию, даже если они могут защитить самих себя, что тоже под сомнением. От России толку нет; Польша «колеблется». Чемберлен сказал: «Если Германия и в самом деле решит уничтожить Чехословакию, я не вижу способа это предотвратить». Закончил он, однако, на обнадеживающей ноте. Люди обычно верят в то, во что хотят верить; и Чемберлен готов был поверить, что Гитлер успокоится, если требования судетских немцев будут удовлетворены. Все будет хорошо, если только Франция и Великобритания уговорят Бенеша уступить.

Даладье не понравился ни один из этих аргументов. «Войны можно избежать только в том случае, если Великобритания и Франция совершенно четко заявят о своей решимости поддерживать мир в Европе, уважая права и свободы независимых народов… Если мы вновь сдадимся перед лицом очередной угрозы, то подготовим почву для той самой войны,