сказано: «СССР, если его об этом попросят, готов вместе с Францией и Чехословакией предпринять все меры по обеспечению безопасности Чехословакии. Для этого он располагает всеми необходимыми средствами… Ворошилов настроен весьма оптимистически»{21}. 12 мая на заседании Лиги Наций в Женеве нарком иностранных дел Литвинов поставил вопрос о Чехословакии перед Бонне. Бонне поинтересовался, чем Советская Россия может помочь Чехословакии, учитывая отказ Польши и Румынии пропустить советские войска через свою территорию. Литвинов ответил, что получить разрешение на проход войск должна Франция как союзница этих стран. Не исключено, что Литвинов таким образом просто уклонился от ответа. Но, что вероятнее, он не осознавал всей глубины падения престижа Франции и предполагал, что Франция в состоянии диктовать союзникам свою волю, как диктовала бы свою Советская Россия, если бы у нее были союзники. Бонне в ответ только вздохнул. На этом, по словам Литвинова, «разговор наш прекратился»{22}.

Бонне действительно не ставил своей целью обеспечить условия для советского вмешательства. Этому есть и другое доказательство. В середине мая в Париж приехал Робер Кулондр, французский посол в Москве; он был одним из немногих решительных людей среди французских дипломатов. Кулондр потребовал немедленно начать переговоры на уровне генштабов между СССР, Чехословакией и Францией. Бонне, как обычно, неуверенно согласился. Но, когда Кулондр вернулся в Москву, ничего не произошло; никакой информации о таких переговорах из Парижа не поступало. В июле он узнал от своего чехословацкого коллеги, что переговоры не состоятся – из опасений обидеть британских консерваторов. Однако в Лондон никаких запросов не поступало. Бонне отказался от переговоров по собственной инициативе. Таким образом, советское правительство осталось при своей моральной правоте, а западные демократии – при своей материальной беспомощности.

Однако были и те, кто считал, что перед лицом демонстрации силы Гитлер отступит; и такую демонстрацию должным образом провели. 20 мая Чехословакия объявила о призыве резервистов и укомплектовании войсками пограничных застав; чехословацкое правительство довело до всеобщего сведения, что Гитлер готовится к внезапному нападению – такому же, как на Австрию. Немцы с видом оскорбленного достоинства все отрицали; анализ секретных документов, захваченных в конце войны, подтверждает их искренность. Немецкие войска никуда не перебрасывали; никакой подготовки к военным действиям не велось. Как же тогда объяснить этот загадочный эпизод? Объяснения пока не обнаружено. Не исключено, что чехов действительно ввела в заблуждение ложная тревога. Возможно даже, что какие-нибудь судетские экстремисты действительно планировали акции на австрийский манер, несмотря на строгий запрет. А может, немцы обеспечили передачу чехам ложных слухов, чтобы подтолкнуть их к действиям. Ни одно из этих объяснений не кажется вероятным. Более правдоподобной выглядит версия, что Чехословакия провела эту операцию с целью дискредитировать политику умиротворения и показать, что Гитлер отступит перед лицом демонстрации силы. Кому принадлежала эта идея? Самим чехам? Уж точно не русским, удивленным не меньше всех остальных. По некоторым смутным свидетельствам, этот ход был инспирирован сторонниками «жесткой» линии в британском министерстве иностранных дел, которых не устраивал существующий курс и которые затем отказывались верить опровержениям Гендерсона, несмотря на его правоту{23}.

Как бы там ни было, Гитлеру «дали по голове». На первый взгляд казалось, что эта мера сработала. Немцы заявили о своих мирных намерениях, моральный дух чехов укрепился. Но на самом деле эффект был обратным. Перспектива войны ввергла французское и британское правительства в состояние, близкое к панике. Галифакс заявил французскому послу, что Великобритания поддержит Францию только в случае неспровоцированной агрессии{24}, а Бонне уведомил не только Фиппса, но и немецкого посла, что, «если Чехословакия поведет себя действительно неразумно, французское правительство вполне может объявить, что Франция считает себя свободной от обязательств»{25}. Чиновника британского министерства иностранных дел Стрэнга направили в Прагу и Берлин для выяснения мнения британских представителей прямо на месте. Вернулся он с четкими рекомендациями. Чехословакия должна отказаться от существующих союзов и стать сателлитом Германии; регионы проживания судетских немцев должны получить автономию или даже войти в состав Германии. Поскольку чехи проявляли упрямство, британское правительство должно навязать им эту политику. Это стало бы «первой после войны серьезной попыткой устранить одну из причин (а не просто один из симптомов) европейских проблем и способствовать мирным переменам в одной из опасных точек Европы»{26}. Чехословакия действительно подтолкнула Британию к действиям, однако не в том направлении, на какое надеялись чехи.

События 21 мая драматически подействовали и на Гитлера. Такое явное унижение привело его в ярость. Взяв подготовленный для него Кейтелем проект директивы генерального штаба от 20 мая, он вычеркнул первое предложение – с отказом от военных действий против Чехословакии – и вместо него вписал: «Я решительно намерен нанести сокрушительный удар по Чехословакии военными средствами в ближайшем будущем»{27}. Вот, казалось бы, и убедительное доказательство намерения Гитлера напасть на Чехословакию, невзирая на обстоятельства. И все же оно не так убедительно, как кажется. Даже в том же документе, из которого взята эта изобличающая фраза, далее в типичной для Гитлера манере утверждается, что Франция не решится вмешаться «из-за однозначной позиции занявшей нашу сторону Италии»{28}. На самом деле это была просто сиюминутная вспышка гнева. Вскоре Гитлер вернулся к своей прежней линии. Генеральная стратегическая директива от 18 июня гласила: «Я решусь на действия против Чехословакии только в том случае, когда, как и в ситуациях с вводом войск в демилитаризованную зону и вступлением в Австрию, буду твердо уверен, что против нас не выступит Франция, а значит, не вмешается и Великобритания»{29}. Конечно, Гитлер знал, что его генералы страшатся войны с Францией, и, возможно, планировал втянуть их в эту войну против их воли. Он блефовал со всеми – с западными державами, со своими генералами, даже с самим собой. У нас есть веские основания полагать, что это был блеф. Даже к оборонительной войне с Францией не велось практически никаких приготовлений. В западной части Германии была размещена незначительная доля немецких военно-воздушных сил, «чтобы не дать Франции полной свободы действий в воздухе»{30}. На линии Зигфрида были размещены только две армейские дивизии; еще две были добавлены в сентябре – и это при потенциальной численности французских войск в восемьдесят с лишним дивизий. Более того, хотя Гитлер и сообщил генеральному штабу, что назначил крайним сроком 1 октября, огласке это не предавалось. Он держал пути отступления открытыми до тех пор, пока не выяснилось, что отступать не нужно.

Британское правительство было убеждено, что у Гитлера назначен некий крайний срок, хотя там и не знали, какой именно. Британцы убедили себя, что «он не будет ждать сильно дольше» и что его терпение иссякло, хотя вплоть до этого момента терпение было отличительной чертой его карьеры. Не имея на то других оснований, кроме собственных ощущений, они решили, что Гитлер назначил крайним сроком 12 сентября, последний день партийного съезда нацистов в Нюрнберге, и с тех пор не могли отвести глаз от этой даты. Британцы хотели опередить Гитлера; выбрав 12 сентября вместо 1 октября, они случайно достигли своей цели. До этой даты – по убеждению британского правительства – Бенеша необходимо было склонить к тем весомым уступкам, которые одни только и могли удержать Гитлера от войны: Чехословакия должна была денонсировать свои союзные соглашения с Францией и Советской Россией, а судетские немцы должны были получить все, что ни потребуют. Но как это сделать? Как выражался Гендерсон, Бенеш «уперся как хряк». Британцам очень не хотелось его принуждать; они предпочли бы переложить эту ответственность на других. Это было нелегко. Русские явно не собирались отказываться от своего союза с Чехословакией; напротив, они постоянно и ко всеобщему смущению подчеркивали свою приверженность ему. Может, французы окажутся сговорчивей? Но и здесь британцев ожидало разочарование. Сначала французы тянули время; затем они потребовали уступок от Бенеша, но упирали в основном на то, что это повысит его шансы на поддержку со стороны Британии. Галифакс сетовал: «Этот меморандум не содержит четкого предупреждения, что Франция будет вынуждена пересмотреть свое участие в договоре, если чехословацкое