Уносил с собой на улицу и где-нибудь подальше от дома разворачивал, разрывая фольгу от нетерпения. Почти всегда шоколад оказывался просроченным, но маленький Жуковский все равно съедал его весь.

– Мама собрала тебе посуду, еще что-то. – Он поставил сумку на пол.

Подняла голову.

– Спасибо. А тут, оказывается, рядом парк. Его видно, даже когда просто ходишь по комнате.

– Когда-то это был поповский дом.

После семьи священника, расстрелянной в революцию, в этом доме недолго располагался первый городской совет, затем редакция газеты «Красный путь», потом много лет тут находилась начальная школа. А уже с восьмидесятых годов прошлого века сюда стали селить учителей, которые приезжали в Медвежьи по распределению из института. Дом стоял на одном из холмов, внизу расстилался городской парк. Сейчас деревья в парке начали желтеть и краснеть, и он стал похож на обложку сентябрьского номера журнала, одного из тех, что детстве выписывала мать.

На улице еще вчера распогодилось, но в самой комнате было темно, сыро, пахло мышами, моющим порошком. Тут давно не жили. Кровать была застелена знакомым покрывалом, скатерть на столе Жуковский тоже узнал, как и коврик, – мать постаралась придать уют.

– Если тебе нужно вкрутить лампочку или что-то в этом роде… то я мог бы…

– Андрей Андреевич. – Спустила ноги, встала со стула, сжала деревянную спинку обеими руками. – Вы слышали про художника Крушина? Владимира Крушина?

– Я не интересуюсь художниками.

Сцепила руки. Взгляд напряженный, глаза красноватые.

– Его картины были на той выставке, ну, о которой сейчас везде говорят. Этот художник отказался лечиться, сознательно решил умереть. Но не потому, что в самом деле хотел умереть, а потому что считал, что новое душевное состояние, предчувствие, ожидание скорой смерти позволят ему сделать рывок, выйти на более высокий уровень, написать лучшие свои картины.

– Вот как?

Жуковский не очень понимал, как с Соловьевой себя вести, – теперь он не ее преподаватель.

– Как по-вашему – это глупо?

Он чуть было не переспросил, о чем это она.

– Не знаю. Искусство не по моей части. Меня интересуют разве черепки, из которых люди пятьсот лет назад ели кашу.

Он устал стоять на пороге, но не решался пройти и сесть. Так и стояли друг напротив друга в разных концах комнаты. Жуковский уже бывал тут раньше. Мать всегда опекала новеньких учительниц. Слева стол, кровать, полка с книжками, справа буфет с посудой, электрическая плитка. Никаких удобств, кроме отопления.

– Ну, а если бы речь шла не об искусстве? А о чем-то, что вы… ну, уважаете? Что вам очень дорого? Наука, например. Помните, английский врач заразил себя чумой, чтобы исследовать эту болезнь, и умер? По-вашему, он герой или дурак?

– В исторической науке вряд ли что-то такое возможно. Так у него получилось? У художника, про которого ты говоришь?

– По мнению критиков, да. Я вообще-то тоже в живописи не очень понимаю. Но особо известным он не стал. Хотя, если бы не эти пять картин, его бы вообще никто не знал.

– Ну, раз получилось – значит, не глупо. – Жуковский коснулся усов, чтобы почувствовать подушечками пальцев ребристость волосков, а с ней вещность, настоящность происходящего, привычная реальность вдруг начала уплывать от него. – Каждый волен распоряжаться жизнью как хочет.

– А если бы не получилось? Самопожертвование было бы напрасным, так ведь? И тогда бы он выглядел смешно?

Что за странный разговор? Жуковский взглянул на нее внимательнее. Чего она в самом деле хочет? Болезнь, чума… Может, Соловьева неизлечимо больна? Узнала недавно и… Это бы все объяснило. Ее растерянность, точно она заблудилась. Спросил об этом напрямик. О болезни.

– Нет, – засмеялась. – Если бы это было так, мерзкий старикашка, наверное, запрыгал бы от радости. Нет, нет, Андрей Андреевич, я здоровее всех здоровых. Просто хотела бы знать ваше мнение. Стоит ли искусство, наука человеческой жизни?

Она что, подсмеивается над ним?

– Послушай, у меня сегодня еще много дел. Мама просила передать, что, если тебе что-нибудь понадобится, ты не стесняйся, обращайся к ней. Ну, или, – добавил он с неохотой, – ко мне.

– Хорошо, спасибо. Может, подскажете, где тут поблизости купить юбку и пиджак? Завтра первый рабочий день, а у меня только джинсы.

– На проспекте Королева есть торговый центр со всеми этими магазинами. Если ты о них. – Помолчал. – Есть еще универмаг на Ленина. Старого типа. Там продается приличная одежда из хорошей ткани. Женский отдел тоже есть.

На улицу вышли вместе. Жуковский объяснил, как добраться до магазинов. Пройдя несколько шагов, обернулся – девушка шла с горки вниз, разглядывая дома восемнадцатого и девятнадцатого веков по обеим сторонам улицы. Осенний свет радужно сиял вокруг ее волос. Остановилась у окошка, где Махмуд продавал орехи и сухофрукты. Купила что-то в целлофановом пакетике и тут же, немытыми руками, касавшимися денег, нетерпеливо принялась поедать… арахис? грецкие? фисташки? Что с ней все-таки случилось? Впрочем, теперь она сама по себе, Жуковский с матерью помогли как смогли. А, кстати, на что Соловьева собралась покупать одежду? Он видел сиротливые монеты в ее кошельке. Мать спонсировала? Или где-то припрятала-таки ворованное?

В следующее воскресенье Анна Иоанновна заявила:

– Сегодня Аля придет к нам обедать.

Она произнесла имя девушки так, будто держала на языке тающую конфету.

Жуковский не любил чужих в доме, а вид Соловьевой вызывал у него нечто вроде ноющей зубной боли, он до сих пор не был уверен, что она не выкинет что-то вроде того, что сделал Эдик. Иногда, как объяснил ему психотерапевт, с которым работал их клуб, человек может стойко держаться в стрессовых условиях, но едва ситуация улучшается, тут же и ломается.

А вот с матерью с появлением Соловьевой начали происходить чудеса. Последний год Анна Иоанновна не выходила на улицу, перемещалась по дому в ночной рубашке, не расчесывалась, готовила на ужин слипшиеся макароны или пустой куриный суп. Таблетки пить отказывалась, уверяя, что с ней все в порядке. «Это просто старость, Андрюша». При этом следила за костюмом Жуковского и каждое утро заваривала ему термос с чаем, правда, иногда, забывала перед этим термос промыть. Сама мало что ела. Худела, глаза увеличивались и пустели. Жила у телевизора, с телевизором, а то и просто сидела часами в кресле в тихой комнате. Жуковский весной привозил психиатра домой, но мать отказалась с ним беседовать, закрылась в своей комнате, а потом еще два дня не разговаривала с сыном. А теперь вот, когда он уже перестал на что-то надеяться, очнулась. По утрам опять принялась делать упражнения, как это было много лет, да что там – с тех пор,