Ну почему Элор такой красивый даже со столь непривычного ракурса?

Алкоголь не даёт смолчать:

— Можешь не верить, но ты мне понравился с первого взгляда, — произношу и тут же об этом безмерно жалею: ну кто, кто тянул меня за язык?

Поперхнувшись, Элор отводит бутылку в сторону и откашливается. Смотрит на меня сверху. Вопросительно. Настороженно. На щеках у него проступили розовые пятна, и это ему идёт, делает каким-то… милым, уютным.

Теперь, когда он высказался о своих мотивах, я вижу в его взгляде не столько настороженность, сколько попытку оценить меня, высмотреть, правду я говорю или ложь.

Недоверие.

Ударяю кулаком по полу:

— Ой, только не говори, что ты не осознаёшь своей сексуальности!

— Знаешь, с тобой я как-то сильно в этом засомневался. Основательно так.

— Взаимно!

— Могу доказать твою сексуальность прямо сейчас. Раза три или четыре. Могу даже пять… Но ты ведь не согласишься?

Прислушиваюсь к телу. Оно хочет. Определённо очень хочет этих доказательств. Как минимум раза два-три. Даже дыхание перехватывает от мысли об этом.

— Не соглашусь, — подтверждаю я.

И сама понимаю — это ложь. Очередная бессмысленно-привычная ложь.

Я хочу Элора с первого взгляда, пусть сначала это желание проявлялось слабо. Не будь я так раздавлена смертью близких, уверена, реакция на него при первой встрече была бы куда ярче. Чувственнее. Головокружительнее.

Элор вздыхает и снова прикладывается к бутылке.

Почему он не подвергает мои слова сомнению тогда, когда это нужно?

Холодок пробегает по нервам.

Потому что Элор — не менталист. У него — другая форма общения, другое восприятие вообще всего.

«Не менталист вряд ли когда-нибудь сможет тебя понять и окончательно принять, — говорил отец с грустью. — Хотя наши способности могут создать иллюзию связи избранных, о которой мечтает всякий дракон, и даже иллюзию связи дракона с денеей, то, что мы даём, всегда будет восприниматься лишь подделкой. И, что хуже всего, угрозой».

Как же он прав!

— О чём ты думаешь? — спрашивает отпустивший бутылку Элор.

— О том, что нас, менталистов, не любят никто, кроме других менталистов. А ты о чём думаешь?

— О том, что испортил тебе жизнь.

У меня удивлённо дёргаются брови. Такое заявление определённо надо запить, что я и делаю. После чего укладываюсь на колени Элора и смотрю на него снизу вверх. На него такого красивого даже с этого невыгодного ракурса. Но мой взгляд Элор понимает как вопрос, поэтому поясняет:

— Я вольно и невольно причинил тебе боль. Ты со мной несчастна, даже до борделя дошла. Семью со мной ты не хочешь и не видишь. Ты не хотела становиться моей избранной и не стала бы, не завись от этого моя жизнь. В жизни ты хотела совсем другого. Меньше масштаба и ответственности, свою собственность, а не королевство. А главное — передать знания детям, возродить род. — В тоне и глазах Элора такая откровенная жалость. И печаль. — Ри, я не могу отменить того, что стал твоим избранным. И… я не могу совсем игнорировать интересы своей семьи, но…

Он умолкает на несколько мгновений, словно набирается сил. И мне страшно. Страшно от того, что он может сказать. Но я не двигаюсь и позволяю ему продолжать.

— После первенца… если ты захочешь… я могу остановить подпитку родовым артефактом и… — голос Элора почти срывается. — Ты можешь зачать не от меня, а от более слабого дракона. Даже без поддержки артефакта ты будешь намного сильнее, чем прежде, что увеличивает шанс родить серебряных драконов с ментальным даром. Я люблю детей, приму их, как своих. Если, конечно, ты захочешь остаться со мной.

Я лежу на его коленях.

Понимаю, — по голосу, по внешнему виду, по тому, что знаю о нём, — как тяжело ему даётся это обещание, это решение.

Осознаю благородство предложения: Элору бы в радость стало полное исчезновение драконов-менталистов — меньше такой гадости по Эёрану ползать будет.

Но глубоко внутри бурлит ярость. Кипит негодование. Колет сердце обида.

Это прекрасное предложение, и как Риэль Сирин я должна быть счастлива, что мне дают шанс возродить род, ведь обычные драконы не так ограничены в потомстве, как правящие, не от Элора я могу родить больше детей, чем от него.

— Если тебя смущает измена, — сипло продолжает Элор, — можем обратиться к Лину, уверен, он найдёт какой-нибудь способ организовать всё бесконтактно, подберёт перспективных кандидатов, они даже не узнают о своём участии в возрождении Сиринов. Если ты захочешь так.

Чуть легче. Но всё равно от этого предложения тревожно. Хотя и так можно жить (дети же не смогут повлиять на сознание Элора, и чужих детей он способен любить), но веет от предложения какой-то безысходностью, разочарованием. И неверием в возможность наших отношений…

Хотя это очень, невообразимо благородно, и я должна быть благодарна. Это правда избавляет меня от чувства вины перед родом. Открывает просто прекрасные перспективы возрождения Сиринов…

Это просто гору с плеч сваливает, ведь я по голосу чувствую — Элор искренен, не подыгрывает, не ищет способ временно меня успокоить. Он правда готов поступиться гордостью, чувствами, своими возможными детьми ради того, чтобы я осуществила своё предназначение, чтобы моя жизнь с ним не превратилась в бесконечное сожаление о потерянной возможности передать свои силы и знания моим детям.

— Спасибо, — шепчу я. — Это… неожиданно.

Теперь брови приподнимаются у Элора:

— Ради тебя я отказался от гордости и принципов, был готов отказаться от своей огромной магии и подставить семью. Я не вижу ничего удивительного в том, что понял твою ситуацию и подумал о твоём счастье.

Он делает шикарный подарок, почему мне так больно? Больно от этого. Не понимаю чувств, не могу понять причину смятения. Слишком много… неясного. Такой поступок — проявление любви Элора или признак недостаточной глубины чувств — почти спокойно позволить измену? Благородство это или отчаяние от ощущения безысходности, бессмысленности наших отношений? Не означает ли поведение Элора, что я могла открыться сразу, а не бояться, лишь умножая свою боль и ухудшая ситуацию? От этого разговора у меня ощущение, словно я предала Элора своей ложью после отбора, своим молчанием, нежеланием говорить. И продолжаю предавать, следуя привычке.

Элор с робко-грустной улыбкой гладит меня по волосам:

— Всё можно решить, Ри, всё. Надо только говорить. И стремиться к этому.

Я смотрю на него снизу вверх и… не понимаю ни его, ни того, что со мной происходит.

Дикое смешение чувств, от которого тесно в груди.