Мы еще немного посидели, и я все-таки выпила чаю с коньяком, который соорудила мне Марьяша. Она даже порывалась меня проводить, но я сказала, что справлюсь. До дома я доехала на автомате – в голове безостановочно крутилась лишь одна мысль, вызывая нервное хихиканье: «Она ждала его и ждала… Пока не дождалась». Но я как-то сообразила зайти в магазин, где накупила разных деликатесов, вина и даже маленький тортик. Дома я первым делом отключила городской телефон и влезла в Интернет: Вик успел накидать мне кучу писем и сообщений – я удалила все не читая, а потом забанила его везде, где могла. Все это время у меня звучала музыка – подборка любимых песен, среди которых была и «Донна» Джоан Баэз. Внезапно мне стало интересно, о чем это она поет. До этого я не особенно вслушивалась в слова, да и не настолько знаю английский, чтобы понять смысл. Я открыла статью в Википедии, почитала и застыла с раскрытым ртом: вот это да! Мне думалось, что это песня о любви, а она про теленка:

Я хмыкнула, потом засмеялась – ну правда же смешно! Я хохотала и хохотала, а потом оказалось, что я рыдаю в голос и не могу остановиться. Наверно, у меня была истерика. Никогда еще такого не случалось. Я колотила кулаками по подушке и кричала, пока мне не застучали в стену соседи. Я притихла и еще немного полежала, всхлипывая и вздыхая. Потом встала, умылась, нашла большой мешок для мусора и сложила в него все вещи Вика: тапочки, халат, пижаму, запасные трусы, носки и рубашки, пару маек, зубную щетку, бритву, лосьоны, кремы и дезодоранты, а еще книги, украшения и безделушки, что он мне дарил. Пластинку я оставила – Джоан-то точно ни в чем не виновата. И вынесла мешок на помойку.

Потом сообразила себе праздничный ужин – сделала сырные корзиночки из лаваша. Это очень просто: у меня есть шесть маленьких тефлоновых формочек, я смазала их маслом и выложила кусочками тонкого лаваша, а внутрь – тертый сыр с яйцом и зеленью. А чтобы было интересней, в каждую корзиночку я добавила что-нибудь свое: маслины, креветки, кусочки вяленых помидоров или бекона. Поставила все это запекаться в духовку. Еще понаделала множество закусок на шпажках, нанизав наобум разноцветные помидорки черри, кусочки сыра и бекона, ломтики копченой колбасы, маслины и маринованые корнишоны. Выложила в мисочку миндальные орехи, открыла шардоне и налила себе полный бокал – я больше люблю сухое белое вино, чем красное.

Пировать я решила в спальне: устроила гнездо из подушек, поставила рядом журнальный столик с вином и закусками, потом подумала, что такой изысканный ужин требует соответствующего наряда, и распаковала новый комплект: черные шелковые брюки и кружевной топ, а сверху – легкий пеньюар, тоже кружевной. Потом взяла и накрасилась как на парад. А пусть! Раскрашивая лицо, я думала, какой бы фильм мне посмотреть? Кровавый триллер, заумный детектив? Нет, французскую комедию! «Старую деву» с Анни Жирардо или…

Тут раздался звонок в дверь. Я оглядела себя в зеркало, осталась довольна увиденным и не спеша двинулась открывать. Как я и думала, за дверью оказался Вик с огромным букетом желтых роз. Он оторопел – наверно, ожидал увидеть меня в старом халате и с опухшей от слез физиономией. Впрочем, где-то час назад я так и выглядела.

– Пришел с прощальным визитом? – спросила я. – И розы удивительно кстати. Желтый – цвет измены, ты не знал?

– Других не было, – буркнул он. – Ты не хочешь меня впустить?

– Нет.

Он явно не знал, что делать дальше, и растерянно топтался на площадке – я же с интересом ждала продолжения драмы. Господи, неужели этого человека я так сильно любила?!

– Ну, тогда… В общем… Прости меня! – наконец произнес он.

– Бог простит! – я посмотрела Вику прямо в глаза, и он отшатнулся, как от удара. Потом нагнулся, возложил цветы к моим ногам, развернулся и побежал вниз по лестнице. Я машинально подобрала розы, закрыла дверь, шагнула в комнату и застыла, провалившись в какую-то черную дыру. Очнулась я, когда все розы были оборваны: я с недоумением посмотрела на желтые лепестки у себя под ногами, потом на руки в крови – поранилась о шипы. Я собрала лепестки и выкинула их с балкона – они так красиво порхали на ветру…

«И ничего страшного! – думала я, промывая ранки перекисью. – Не так уж было и больно!» В конце концов, вечер удался: я допила вино, съела все закуски и половину тортика, посмотрела полтора фильма с высоким блондином в черном ботинке – на середине второго я заснула. Назавтра я купила новый мобильник, но рингтон поставила старый. Почему бы и нет? Ведь это такая забавная песенка! Жизнеутверждающая, я бы сказала. На самом деле ты всегда сам выбираешь, кем тебе быть – жалким связанным теленком или вольным жаворонком.

А с меня хватит: слишком долго я тряслась на этом возу!

Теперь хочу летать.

Катя неслась, не разбирая дороги. И зачем она только решила срезать путь и пройти дворами?! Как будто мало того, что с ней сегодня уже произошло! Так нет, надо же было наткнуться еще и на… И как ей теперь «развидеть» то, что она увидела? И вообще, как теперь жить?! Катя присела на первую попавшуюся скамейку и, закусив губу, уставилась в пространство. Ее мир, пошатнувшийся было пять лет назад, снова накренился, как терпящий бедствие корабль, а как залатать пробоину, Катя не знала. И посоветоваться ей было решительно не с кем. Вздохнув, она набрала номер матери, вовсе не собираясь ничем с той делиться – просто хотелось услышать родной голос. Но родной голос рявкнул в трубку: «Я занята!» – и Катя огорчилась. Она знала: поняв, кто звонил, мать расстроится. Вот вечно она так! Ну ладно, сколько можно тут сидеть – и Катя направилась в сторону метро…

Лёка посмотрела на часы и включила духовку – пора ставить запеканку! Митя задерживается, но Катюшка как раз успеет к ужину. Как всегда, при мысли о Кате Лёку охватило чувство огромного незаслуженного счастья: Катя жила у них второй год, и Лёка воспринимала девочку как их с Митей общего ребенка[2]. Жажда материнства проснулась в ней слишком поздно, и Лёка тосковала, представляя, как было бы прекрасно почувствовать зарождение новой жизни – раньше возможная беременность вызывала у нее содрогание. А может, потому и тосковала, что мечтать о ребенке стало безопасно – взяться-то ему уже неоткуда.