– Ну-ка, вернитесь, поганцы! Я вам всем покажу, что такое добрая сталь! Вылезайте, чтоб вам пусто было!

Убедившись, что на него устремлено множество глаз, он гневно швырнул меч наземь и заорал, повернувшись к лесу:

– Трусы!

Кто-то что-то орал, но Горст не слушал. Он смотрел на один из трупов. Молодой офицер армии Союза с разрубленной головой, половина лица разворочена до неузнаваемости, а на второй, с потеками крови, застыла лукавая мина, как будто он только что сделал вопиюще непристойное предложение.

Он ведь представлялся; как же его имя? Горст скорчил гримасу, как будто рассчитывал таким образом получить ответ, но тщетно. Честно говоря, я не слушал его. Горст припомнил: офицер говорил, что был женат. Что-то говорил о ребенке. Бернс, что ли? Фернс? Горст припомнил ощущение, когда конец его меча мимолетом зацепился за что-то. Я почти не заметил этого события. А для него оно оказалось концом всего. Не то чтобы Горст был уверен, что дело обстояло именно так. Возможно, это сотворил его клинок. Возможно, чей-то чужой. Совсем недавно тут не было недостатка в смертоносной стали, а что-то сказать с уверенностью о подробностях боя очень трудно.

Горст тяжело вздохнул. А какая, в общем-то, разница? Неужели он был бы менее мертв, если бы его голову раскроил меч северянина? Он вдруг обнаружил, что наклонился и, взявшись руками за лицо мертвеца, пытается придать ему более благообразное выражение, но, несмотря на все его старания, окровавленная плоть сохраняла ту же вызывающую ухмылку.

Должен ли я терзаться угрызениями совести? Перед новорожденным ребенком? Перед нищей вдовой? Перед всей семьей, которая соберется, чтобы услышать обнадеживающие вести об успешном ходе войны, а вместо этого разрыдается над полученным письмом? Завывая, раздирая одежды! Этот Вернс, или Пернс, или Смернс никогда больше не заявится на зимний фестиваль! Горст надул щеки. Он чувствовал лишь легкое раздражение, постоянный фон его общей разочарованности в жизни, и столь же легкий дискомфорт от того, что сильно вспотел под доспехами. Какое же все-таки я чудовище, если несколько капель пота тревожат меня сильнее, чем собственноручно совершенное убийство?

Горст проводил хмурым взглядом нескольких отставших северян, скрывающихся в лесу. Так же хмуро он смотрел на солдат, которые изо всех сил старались сбить пламя, уже перекидывающееся на другие повозки. На офицера Союза с расстегнутым поясным ремнем и сползающими брюками, который размахивал окровавленным кулаком. Еще более хмуро он смотрел на домик, стоявший почти на самой вершине холма, и его чуть приотворенную дверь. Он выпрямился, обхватил рукоять своего длинного меча и побрел вверх по склону.

Судя по тому, что Трут видел сквозь щель приоткрытой двери, стычка закончилась. А вот за кем осталась победа, было пока неясно. По своему, отнюдь не самому бурному опыту он знал, что далеко не после каждого сражения можно сразу сказать, кто победил. И, кстати говоря, в результате сражений вообще мало о ком можно твердо сказать, что, дескать, вот он, победитель. Несколько человек погибло – он видел трупы, – и судя по звукам, было немало раненых. И умирающих лошадей. Несколько повозок горело; от подожженных возов с сеном занялись ближайшие фургоны. Северян отогнали, и те из них, кто замыслил бегство, ограничились тем, что выпустили с лесной опушки стрелу-другую. Но, похоже, для Трута все закончилось благополучно – его дом не сожгли…

– Вот погань! – буркнул он сквозь зубы. К дому направлялся тот же самый верзила из армии Союза. Тот самый, у которого голос дурацкий. Который назвался Горстом. Шагал к дому, повесив голову, все еще сжимая в кулаке рукоять тяжелого меча и выпятив массивный подбородок с видом человека, задумавшего какое-то черное дело. – Погань.

Такие вот происшествия очень дурно влияли на людей. Даже на тех людей, которые в иных обстоятельствах могли бы оказаться вполне приличными. Когда случалось что-то подобное, люди начинали искать виновных, и Трут знал, что вину удобнее всего будет взвалить на него. На него и детей.

– Что происходит?

Трут поймал дочь за руку и повел обратно в заднюю комнату; его горло перехватило от страха, и он с трудом выговаривал слова:

– Риама, слушай меня внимательно. Иди к задней двери и будь готова открыть ее, если услышишь, что я закричу «беги». Беги, понимаешь? Делай все то, о чем мы с тобой уже говорили. Беги прямо к старому Наирну, а я подойду позже.

Глаза на бледном лице девочки раскрылись во всю ширь.

– Точно подойдешь?

Во имя мертвых, как она похожа на мать!

– Конечно, подойду, – ответил он, потрепав дочку по щеке. – Я же сказал, значит, сделаю. И не плачь, на тебя ведь Кован смотрит.

Девочка обняла отца, и он, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы, попытался отодвинуть ее от себя, но она вцепилась еще крепче и не желала отпускать, и ему нужно было разогнуть ее пальцы, но он не мог заставить себя сделать это.

– Иди, пожалуйста, – прошептал он, – иди прямо к…

Дверь распахнулась, с грохотом ударившись о стену, да так, что с балок посыпалась пыль. Это явился офицер Союза, почти занявший своим массивным телом яркий прямоугольник дверного проема. Сделав еще один быстрый шаг, он оказался в доме; Трут уставился на него, стиснув зубы и держа в одной руке топор, а в другую руку вцепилась Риама, прятавшаяся за его спиной. Горст вдруг остановился, его лицо находилось в тени, освещенным остался лишь край тяжелого подбородка, зато доспехи и меч ярко блестели на солнце. И подбородок, и доспехи, и меч были густо вымазаны в крови.

Наступило продолжительное напряженное молчание. Трут слышал частое испуганное дыхание Риамы, да чуть слышно скулил Кован, да у него самого дыхание клокотало в горле рыком, и он все гадал, который из этих звуков станет для него последним.

Казалось, будто они простояли так целую вечность, и в конце концов заговорил офицер Союза, заговорил тем же странно высоким голосом, который прозвучал в тишине ужасающе резко:

– У вас… все в порядке?

Пауза. Затем Трут чуть заметно кивнул.

– Все хорошо, – сказал он, сам удивившись тому, насколько твердо прозвучал его голос, хотя сердце бухало, как молот в преуспевающей кузнице.

– Я… глубоко сожалею. – Горст опустил взгляд, как будто впервые сообразил, что держит в руке меч. Он сделал было движение, чтобы убрать его в ножны, но видимо, заметив, что клинок покрыт липкой кровью, как нож резника на бойне, решил этого не делать. Так и стоял в неудобной позе, немного повернувшись боком. – Об… этом.

Трут сглотнул. Ладонь у него так вспотела, что топорище сделалось скользким.

– О чем сожалеете?

Горст пожал плечами:

– Обо всем. – И он сделал шаг назад, но едва Трут решил, что можно немного расслабиться, как пришелец вновь остановился и положил что-то на угол стола. – За молоко, – затем он, пригнувшись, прошел под низкой притолокой и сбежал по скрипучим ступеням крыльца Трутова дома.