– Всегда что-то наперекосяк, – неслышно буркнул себе под нос Бледноснег, взявшись одной рукой за меч, а вторую, растопырив пальцы, поднял за спиной, чтобы остальные парни сидели тихо. Он чувствовал, как рядом с ним Дерибан очень медленно вытащил нож; его лезвие тускло поблескивало в тени, отливая убийством. Бледноснег смотрел на приближавшегося южанина и чувствовал легкий зуд, от которого у него дергалось веко, а мышцы напряглись, чтобы выхватить меч и…

Южанин остановился, не дойдя каких-нибудь четыре шага, воткнул лопату в землю, снял свой шлем и бросил рядом с лопатой, потер лоб тыльной стороной ладони, повернулся и начал расстегивать ремень.

Бледноснег почувствовал, как его губы расплылись в улыбке. Он посмотрел на Дерибана, плавным движением убрал руку с меча, приложил указательный палец к губам, напоминая о тишине, указал на южанина, который спускал брюки и собирался сесть на корточки, и выразительно провел пальцем по горлу.

Дерибан поморщился и ткнул пальцем себе в грудь.

Бледноснег усмехнулся шире и кивнул.

Дерибан снова поморщился, затем пожал плечами, а затем очень, очень осторожно начал пробираться сквозь подлесок, огибая деревья и все время глядя себе под ноги, чтобы случайно как-нибудь не выдать себя. Бледноснег наблюдал, пытаясь устроиться поудобнее. Сейчас они разберутся с этим мелким дельцем, потом он расставит парней по местам, и, когда все будет готово, они совершат набег, о котором сто лет будут песни петь. Или хотя бы попытаются.

Во время войны удача бывает разная. А побеждает тот, кто лучше распорядится тем, что выпало на его долю.

Пендель присел на пятки, пытаясь устроиться поудобнее, опершись одной рукой о колено, а другой держась за лопату и ворча сквозь стиснутые зубы. Такова она, треклятая армейская жизнь: то понос, то запор, и никакой золотой середины. Во время войны золотой середины не бывает. Он вздохнул, перемялся с ноги на ногу, чтобы еще раз натужиться, и вдруг его задницу резануло острой болью.

– Ах! – Он оглянулся, рассыпая ругательства. Местная чудовищная треклятая крапива; один из стеблей, как нарочно, наклонился и обжег ему левую ягодицу, будь он неладен.

– Проклятый Север, – прошипел он, яростно растирая больное место, отчего оно чесалось еще сильнее. – Будь она проклята, вся это г…нная страна! – Они перлись по ней уже вроде бы не первый месяц, и он пока что не увидел там ни единого места, акр которого стоил бы хоть одного плевка, не говоря уже о сотнях жизней, и он очень сомневался…

Позади зарослей крапивы, но не далее чем в нескольких шагах, в кустах, глядел на него, присев на корточки, совершенно незнакомый человек.

Северянин.

Северянин с ножом в руке.

Не таким уж и большим ножом. Скорее среднего размера.

Но все же достаточно большим.

Они рассматривали друг друга на протяжении мгновения, которое, казалось, растянулось в вечность, Пендель, сидевший на корточках с брюками, спущенными до самых лодыжек, и северянин, тоже сидевший на корточках, с надетыми брюками, но отвисшей челюстью.

Двигаться они начали одновременно, как по давно ожидаемому и хорошо заученному сигналу. Северянин поднял нож и ринулся вперед. Пендель, не думая о том, что делает, резко взмахнул рукой, метнул лопату, которая полотном угодила северянину по голове сбоку. Раздался металлический звон, брызнула кровь, северянин и лопата рухнули наземь.

Завизжав по-девичьи, Пендель метнулся в ту сторону, откуда только что пришел, споткнулся, услышал, как ему померещилось, свист стрелы в воздухе, перекатился через могучую заросль крапивы, вскочил и помчался со всех ног, подгоняемый смертью, дышавшей ему прямо в голую задницу, крича на бегу и пытаясь натянуть брюки.

Кернс поднял голову и в задумчивости уставился на истоптанное поле. Что же он хотел ей сказать? Вот всегда так. Прямо-таки распирает от желания написать письмо, а как сядет – слова не идут. Во всяком случае, такие, которые хоть что-то значили бы. Он не был даже по-настоящему уверен, что хочет написать, лишь чувствовал, что должен хотеть. Бесспорно, если он когда-нибудь погибнет в бою, у его жены останется куча совершенно пустых и неинтересных исписанных бумажек. Ни поэтических описаний его преданной любви, ни мудрых советов грудному младенцу о том, что значит быть мужчиной, ни раскрытия потаенных сторон его «я». Честно говоря, он сам не был уверен, что эти самые потаенные стороны у него имеются. Если и имеются, то в них не сделаешь каких-то глубоких открытий.

А уж о том, что здесь происходило, писать было совершенно нечего. Они еле-еле продвигались вперед; о каких-то сражениях и речи не было. Кернс не стремился в герои, он хотел лишь внести свой вклад в общее дело. Испытать свой характер в столкновении с врагом, а не в каждодневной борьбе с грязью, лошадьми и некомпетентностью Пенделя. Он добровольцем пошел на войну, чтобы воевать, а не изнывать от скуки. Чтобы отличиться. Добиться признания на поле боя. Получать поздравления, награды, слушать тосты в свою честь, ловить восхищенные взгляды. Ну ладно – да, он хотел быть героем. А оказался в обозе, где самым героическим деянием была смазка оси жиром.

Он тяжело, устало вздохнул, хмуро посмотрел на пустую страницу и перевел взгляд на полковника Горста, возможно, рассчитывая, что созерцание кумира породит вдохновение. Но полковник положил ручку и чрезвычайно пристально смотрел на подступавший к полю лес. Кернсу показалось, что он слышит слабый крик, в котором, однако, ясно угадывалась паника. Вот он раздался снова, громче, и Горст вскочил на ноги, чашка выпала из его руки, молоко разлилось. Кернс тоже уставился на деревья и вдруг широко разинул рот. Оттуда мчался Пендель; он пытался на бегу натянуть расстегнутые брюки и орал.

Из того, что он выкрикивал визгливым от ужаса голосом, можно было разобрать лишь одно слово:

– Северяне!

Как будто для того, чтобы добавить сцене драматизма, за его спиной взвилась в воздух стрела, просвистела над самым его плечом и исчезла в посевах. Кернс почувствовал, что его лицо будто обдало жаром. Время, казалось, ощутимо замедлилось. Он как будто спал стоя, его руки отяжелели, мысли лениво копошились, пытаясь соразмериться с действительностью. Он таращил глаза на Пенделя. Он таращил глаза на колонну. Он таращил глаза на Горста, который уже мчался вперед, вытаскивая на бегу свои тяжелые клинки. Он таращил глаза на лесную опушку, откуда теперь показались бегущие люди, их пронзительные крики эхом разносились по тихой поляне.

– Адский ад в аду! – прошептал Кернс и, отшвырнув ручку, схватился за рукоять меча. Проклятая железяка не вытаскивалась. Он понял, что ножны зацепились за темляк, начал отцеплять, у него ничего не получалось, он сорвал перчатки, снова принялся теребить теменную петлю и наконец высвободил эфес. Снова поднял голову. Северяне, несомненно северяне, со сверкающим оружием в руках, кое-кто с разрисованными щитами, с криками и улюлюканьем устремились к почти неохраняемым фургонам.