Поэтому Шев набрала в грудь воздуха, спрятала свою тревогу за улыбкой и распахнула дверь.

– Я!..

Ее комната была разгромлена.

Мебель разломана и изрублена топором, занавески сорваны и изрезана. Шкафы повалены, а красивые книги – Шев не читала, но их наличие позволяло ей ощущать себя весьма культурной особой – разбросаны. Лампы с мраморной каминной доски сбивали, похоже, молотом. Каркольф постоянно уверяла ее, что портрет ухмыляющейся женщины с огромными грудями, который она повесила над камином, был подлинным творением Аропеллы. Шев неизменно сомневалась в этом. Этому вопросу предстояло навсегда остаться нерешенным, поскольку кто-то изрезал полотно на мелкие кусочки – груди и все прочее.

Им показалось мало просто сбросить на пол ее изумительный чайный сервиз, они тщательно растоптали каждую чашечку, расколотили каждое блюдце. Кто-то отбил у чайника носик и ручку, а потом, похоже, еще и помочился туда.

Чувствуя, как по коже бегут мурашки от ужаса, Шев прошла по хрустевшим под ногами щепкам через комнату и толкнула перекошенную дверь спальни.

Каркольф лежала, вытянувшись, на полу.

Шев громко ахнула, ринулась к ней, рухнула на колени.

Всего лишь ее одежда. Всего лишь ее одежда, вываленная из разбитого сундука, валявшегося на боку, так что все его содержимое вывалилось на пол, словно кишки из распоротого живота трупа. Фальшивое дно выломано, и фальшивое дно фальшивого дна тоже выломано, поддельные документы расшвыряны, фальшивые драгоценные камни тускло поблескивали в полутьме.

В комнате сильно и неприятно пахло, но отнюдь не удовлетворенным женским телом. Флакон с духами Каркольф разбили о стену, и ее запах был почти удушающим, был вызывающим оскорблением, накладывающимся на боль от ее пропажи. Роскошная перина, стоившая всех когда-либо украденных Шев медяков, как она говорила себе каждый вечер, вытягиваясь на ней, была порезана, изрублена, перья из нутра валялись кучами, мелкие пушинки плавали в воздухе в сквозняке, влетавшем сквозь раны распоротых штор.

А на куче загубленных подушек устроился лист бумаги. Письмо.

Шев забралась на кровать и трясущимися пальцами схватила его. Там почерком с чрезмерно сильным наклоном было написано:

И внизу та самая подпись. Та самая треклятая идиотская подпись, которая, как она умудрилась каким-то образом убедить себя, должна была обезопасить ее от всего этого.

Сколько-то времени она стояла посреди спальни. Не двигаясь, ничего не говоря, даже будто не дыша. Утрата ощущалась, словно клинок, всаженный в брюхо. Утрата любовницы, утрата жилья, утрата свободной радостной жизни, которая казалась столь близкой, что она почти ощущала ее вкус.

До сих пор худшие ее ощущения сводились к тому, что Каркольф может отказаться от нее. Чувства Каркольф представляли собой скорее капкан для Шев, нежели ловушку, гостеприимно распахнувшуюся перед ними обеими. Знать бы заранее.

В жизни полным-полно вариантов и хуже, чем те, что ты представляешь в своем воображении, и они-то по большей части и случаются.

Она поймала себя на том, что с силой стиснула кулак, смяв в ладони никчемный документ, ради которого рисковала жизнью. Она швырнула его в закопченный камин и до боли стиснула челюсти.

Ничего пока не пропало. Всего лишь украдено. А Хоральду Пальцу следовало бы хорошенько подумать, прежде чем обворовывать лучшую воровку Стирии.

Она неторопливо подошла к стене возле камина, подняла с пола бронзовый бюст Байяза, широко размахнулась и, взвизгнув, грохнула лысым черепом в штукатурку.

Стена проломилась, как тонкая фанера – какой она и была в действительности. Носом Байяза Шев отломила несколько самых длинных и острых щепок, запустила руку внутрь, нащупала веревку и натянула. На другом конце она ощутила приятную тяжесть своей большой черной сумки, умиротворяюще позвякивающей металлом.

В этом мешке находилось то, что было ей по-настоящему нужно. На случай, если придется бежать. Но Шев бегала уже полжизни, и это ей надоело.

Кое с чем можно было покончить только одним способом.

Пришло время драться.

О да, Шеведайя шла путем падений и потерь.

Она срезала кошельки в самых низкопробных борделях Сипани, муравейниках порока, где жижа болота, на котором был выстроен город, бесконечно просачивалась обратно в погреба, где слово «невинность» не то что не употреблялось, а было просто неизвестно. Она умудрилась выжить среди нищих в Уль-Хатифе и среди нищих, воровавших у нищих и закладывавших нищих и даже тех, кто побирался среди более удачливых нищих. Ей доводилось ютиться в воровских притонах, шулерских притонах и даже в мертвецких в Никанте, в Пуранти, в Аффойе, в Мусселии, и всегда она покидала эти места с потяжелевшим кошельком. Она подкупала всякую продажную сволочь, чтобы угодить какой-то другой продажной сволочи посреди гнилых причалов Виссерина, где после того как Никомо Коска завоевал титул великого герцога, порядка стало меньше, чем даже при полном беззаконии. Вместе с мародерами она выворачивала карманы мертвецов в истерзанном войной Дармиуме, в охваченной чумой Калкисе, в вымиравшей от голода Далеппе, в пылающей Дагоске. В дешевых курительных заведениях Вестпорта она чувствовала себя настолько в своей тарелке, что ее наивысшим стремлением было когда-нибудь открыть свой такой же Дом дыма.

О да, Шеведайя шла путем падений и потерь, но, войдя в трухлявые двери «Утехи герцога» в Талине, она подумала, что столь гнусной дыры ей еще не доводилось посещать.

– Он что, сифилисом тут утешался? – прохрипела она, зажав рот ладонью.

Здесь воняло телами, которые не мылись веками, может быть, наоборот, ежедневно мылись в дерьме и уксусе. Когда глаза Шев привыкли к дымному, как в аду, мраку, она разглядела совершенно гнусные фигуры неопределенных рас и неопределенного пола, валявшиеся пьяными в хлам, в дымину, вусмерть и просто пьяными. Люди истязают друг друга. Люди истязают самих себя. Люди своими руками разгребают себе самую податливую и прямую дорогу к смерти. Один валялся лицом в собственной блевотине, пуская пузыри и хлюпая при каждом вдохе и выдохе, а то ли крохотная собачонка, то ли огромная крыса жадно подъедала лужу с дальнего от ее создателя края. Звук, о котором Шев решила было, что это спиртное, утекающее из бочки, издавал мужик, который стоял со спущенными по лодыжки портками и мочился, казалось, бесконечно, в ржавое ведро, одновременно ковыряя скрюченным пальцем в крючковатом носу. В темном углу двое, а может и трое, негромко хрюкали, накрывшись одним шевелящимся пальто. Шев понадеялась, что там всего лишь трахаются, но не решилась бы поручиться за это.