понимать и во внимание себе брать… А то бы и я… будь я помоложе… неужто бы я не захотел себе хорошенького… Стал бы учиться не хуже кого другого… Да то страшно: года мои ушли…

– Учиться никогда не поздно…

– Семейство меня смяло, Николай Андреич… Его покинуть никак нельзя…

– Да зачем его покидать: в два-три месяца ты выучишься грамоте и если что упустишь в хозяйстве, так впоследствии вознаградишь свое семейство в десятеро…

– Неужели это, батюшка Николай Андреич, возможно, чтобы в два месяца грамоту всю произойти…

– Да, читать и писать научишься: я тебе в этом отвечаю…

– Так этак-то бы я с полным моим удовольствием… Два месяца не Бог знает что…

– Ну, так слушай: сына ты своего привози в город: я его отдам в уездное училище… А насчет тебя я попрошу Аркадия Степаныча Кареева: он так любит образование, что с удовольствием возьмется выучить тебя грамоте.

– Дай вам Господи… уж я не знаю, батюшка Николай Андреич, как мне и благодарить-то вас, истинный мой благодетель… – Осташков бросился целовать руку Паленова.

– Ну, полно, полно…

– Когда же прикажите привозить мальчишку-то?…

– Да привози ровно через четыре недели… Теперь в училище вакация… А с того времени начнутся классы…

– А нельзя теперь привезти?… Потому мне за одно: дочку повезу, так и его бы захватил…

– Какой ты глупый, братец… Что же он будет делать теперь?… Говорят тебе – ученья у них нет… Ну что за дуралей!..

– Слышу, слышу, батюшка… Виноват: я так только… спросить…

– Откуда у этих людей берется смелость и дерзость, как только немножко позволишь им перед собою забыться… – заметил генерал, надуваясь больше обыкновенного и всей маленькой особой своей выражая чувство оскорбленного достоинства…

Паленов, напротив, старался рисоваться пред генералом своею доступностью, своею любовью к ближнему и образованию. Он знал, что генерал будет рассказывать об этом, – может быть, даже с негодованием, но слушатели генерала, конечно, сумеют понять настоящий смысл его поступков и оценят все величие и благородство его души…

– Ну, послушай: я вот что еще могу для тебя сделать: привози сына ко мне, я прикажу его пока поучить земскому, займусь и сам…

– Много уж очень вам беспокойства, батюшка Николай Андреич… не стоим мы этого…

– Ну, мой друг, я не люблю делать дело вполовину… Я тебе сказал, что твоего мальчика беру на свое попечение… Тебе не надо будет о нем заботиться… Я его накормлю, и одену, и квартиру для него найду, одним словом – сделаю все, что только от меня зависит, а тебя избавлю от всяких хлопот и забот о нем.

По мере того как Паленов высказывал свои обещания, лицо Осташкова морщилось и все более и более принимало плаксивое выражение: он спешил вытирать рукавом глаза еще прежде, нежели показались на них слезы; а при последних словах Паленова, громко хныкая и действительно прослезившись, бросился в ноги своему благодетелю.

– Ну вот, Осташков, сколько раз говорить, чтобы ты держал себя как прилично дворянину и так не унижался… – заметил Паленов.

– Батюшка… Отцовское дело!.. Я знаю перед кем мне следно себя понизить…

– Ну, поди, братец… Поди с Богом!.. Меня это возмущает до глубины души… – сказал Паленов, обращаясь к генералу.

– А мне так, напротив, нравится эта чувствительность и благодарность его… Это меня мирит с ним… Значит, он понимает свое положение и чувствует, что для него делают… Поди сюда, братец…

Осташков смиренно приблизился. Генерал вынул бумажник и начал рыться в нем. У Осташкова замерло сердце от ожидания. Генерал вынул пятирублевую ассигнацию.

– На вот, братец, тебе; и помни, что если ты всегда будешь чувствовать благодеяния, которые для тебя сделают, и понимать, что хотя ты и дворянин, но так беден и ничтожен, нигде не служил и не имеешь даже никакого чина, следовательно, должен держать себя с полною скромностью, даже с унижением перед людьми заслуженными; если ты будешь так поступать, то, поверь мне, ты никогда не будешь оставлен… Я люблю говорить откровенно и прямо: не перенимай у этих нынешних нахалов, у которых еще ус не пробивался, которые еще только понюхали службы, а уж думают о себе Бог знает что и знать никого не хотят… Не бойся, что ты унизишь себя тем, что поцелуешь руку или поклонишься в ноги…

– Наша бедность это позволяет, ваше превосходительство…

– И бедность твоя… и твое ничтожество… все позволяет… Да никогда не умничай, сам не рассуждай и не перебивай, когда говорит с тобою старший… старайся только слушать и понимать… Это тоже возьми себе за правило… и сыну своему тоже толкуй… И кто бы тебя ни учил другому – не слушай и не верь… А помни, что тебе генерал говорил… Будут смеяться, осуждать: не обращай внимания; скажи: меня так генерал учил, он мне так советовал… Ну, на, возьми… С этими словами генерал отдал Осташкову деньги, которые до сих пор держал в руке и для большего назидания только помахивал ими перед носом Осташкова.

– Покорнейше благодарю, ваше превосходительство, на ваших наставлениях и милостях! – говорил Осташков, принимая деньги и подобострастно целуя руку генерала, которую тот и не думал отнимать, но спокойно принимал воздаваемую ему честь.

– Я бы дал тебе и больше, но знаю, что пять рублей для бедного человека значительные деньги и он может на них приобрести много полезного и необходимого… А дать тебе больше – ты либо пропьешь, либо пролакимишь… А будешь вести себя так, как я говорю, и придет нужда – обращайся ко мне: я тебя не оставлю…

Осташков опять поцеловал десницу его превосходительства и невольно взглянул на Паленова, который внушал ему совсем иные правила, но теперь молчал из уважения к генералу.

– Ну, Осташков, теперь поезжай домой, а после мы еще с тобой потолкуем, – сказал Паленов… – Если хочешь, спроси там себе поесть.

Прощаясь, Осташков опять поцеловал ручку генерала, а Паленова поцеловал в плечико, потому что он не допустил приложиться к своей руке.

– Балуете вы его, портите!.. – заметил по этому случаю генерал.

– Виноват, ваше превосходительство!.. Но я имею свои убеждения… – возразил Паленов, пожимая плечами.

Часть третья

I

Прасковья Федоровна была в совершенном восторге, когда узнала, что двое из ее внучат пристроены. Она отдавала должную справедливость успехам зятя на житейском поприще, хвалила его, что он умел так расположить к себе дворянство, но тем не менее главною виновницею всей этой благодати внутренне считала только себя одну.

«Кто его на путь наставил? – думала она. – Кто его в люди пустил? Кто его в господскую компанию