Катя никогда его не искала, не спрашивала у оставшихся вохране ребят, где он и что с ним, – еще не хватало!.. Катя постепенно егозабывала и больше никогда не сидела на лавочке за домом. Разговаривать стало нес кем, и вспоминать ей не хотелось. Все ей казалось, что он ее предал, –глупое, напыщенное, книжное слово!..

Никто никому ничего не должен – это она стала пониматьгораздо позже, а тогда ей казалось, что должен!.. Глеб был должен ей… себя.

Он должен был слушать, как она «рассказывает жизнь»,разламывать пополам пирог с рисом и рыбой, зимой привозить завернутый в брезенткусок Енисея – аккуратный кубик льда, выпиленный далеко от Белоярска. Ледкололи, растапливали и пили, и это была самая вкусная вода на свете, куда тамфранцузским и швейцарским альпийским источникам!..

Он должен был остаться рядом, как спасательный круг, хотяКатю тогда еще не нужно было ни от чего спасать!..

Он должен был остаться рядом, но чуть поодаль, как тяжелоеорудие дальнего действия, – мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит там, гдедолжен стоять!.. И если вдруг нам срочно потребуется помощь, участие, или, кпримеру, жизнь за нас отдать, или собаку к врачу отвезти, мы должны знать, чтоесть человек, который немедленно все это проделает. И, по большому счету, намвсе равно, почему он это делает – из любви к нам или по долгу службы!..

Он должен был «слушать ее жизнь» и «рассказывать свою», ейэто было важно, но она никогда не задавалась вопросом, важно ли ему. Наверное,нет, и даже скорее всего нет, раз он так легко ушел от них и даже не попрощалсяс мамой!..

Все это Катя обдумывала в гамаке, отталкиваясь ногой оттеплой и круглой земли и задумчиво щурясь на солнце, а потом встала и пошладомой.

В Белоярске отныне стало… неинтересно.

Ну и что? Подумаешь!.. Так тоже бывает – никакая не любовь,любовь у нее в Питере, очень красивая, яркая и похожая на ту, которуюпоказывают в кино, а тут была просто такая… дружба. Ну, она закончилась. Всемуна свете приходит конец.

Глеб вернулся еще один раз – когда она, похоронив отца иузнав о смерти матери, ушла из дому куда глаза глядят, уверенная, что следующаяочередь ее и до утра она не доживет. Глеб тогда подобрал ее на улице, и онадолго его не узнавала, как будто смотрела не наружу, а внутрь себя, и все, чтотам видела, было очень страшно. Он привез ее к Инне Селиверстовой, с которойбыл знаком, и вдвоем они кое-как привели губернаторскую дочь в чувство. ИннаВасильевна раскрутила все дело с убийством отца и матери, и Катя, оплакав их,вернулась в Питер и больше в Белоярске не была никогда.

Теперь Глеб вернулся в третий раз – тогда, в «Англии», когдаон окликнул ее, сидящую на диване со своим драгоценным портфелем, она увиделаего и поняла совершенно отчетливо, как будто кто-то сказал ей об этом, чтовот-вот случится нечто ужасное, непоправимое, огромное, что в очередной разперевернет ее жизнь. Не зря же он появился в третий раз после стольких лет!..

Кажется, так и полагается, три раза – четвертого не будет,это точно.

– …Почему ты на меня так смотришь?

– А?!

Глеб Звоницкий медленно повернул голову, разлепил веки иповторил:

– Почему ты на меня так смотришь? И почему мы не едем?..

– Господи, да мы же приехали! Вот мой дом!

– Хороший дом.

– Да. Наверное. Папа выбирал.

– Анатолий Васильевич выбрал тебе отличный дом.

– Ты подожди, я тебе помогу! Сам не вылезай!

– Катя, я не инвалид и не грудной ребенок.

Она обежала машину и принялась тащить его за руку, и ондосадливо отстранился.

– Я сам.

– Глеб, – тихонько спросила Катя, когда он кое-как вывалилсянаружу и утвердился на непослушных, будто чужих ногах, – можно мне спросить?

– Спроси.

– Почему ты, когда ушел с работы, не попрощался со мной? И смамой не попрощался? Она мне тогда жаловалась, что ты только отцу сказал обуходе, а к ней даже не зашел! – Взявшись рукой за распахнутую дверь машины,Глеб пристально смотрел на нее, а она продолжала говорить, слишком быстро, какему казалось. – Я просто приехала однажды, а тебя нет. Я потом часто думала,что мы тебя обидели, что ли!

– Никто меня не обижал.

– Тогда почему?

Он не мог сказать ей правду – стоя у нарядного подъездащегольского дома на Каменноостровском проспекте и мечтая только о том, чтобыего не стошнило прямо здесь!

Да и какую именно правду?! В своей нынешней жизни Глеб точнознал – есть несколько правд, и они все достоверны, хоть отличаются друг отдруга как небо от земли, и неизвестно, какую из них выбрать!..

Поэтому он сказал глупость:

– Катя, это было так давно, что я уже ничего не помню. Уменя вообще дырявая память.

Это как раз была ложь, такая откровенная, что Кате стало занего стыдно. Ей стало стыдно, и она моментально отдалилась от него, он этопочувствовал, несмотря на пожар и адский грохот в голове. Была рядом, аоказалась далеко-далеко.

– Ну и ладно, – сказала она, словно утешая себя тем, что ничегодругого, собственно, она и не ждала от этого человека. – Не помнишь так непомнишь. Пойдем потихонечку.

Он зашаркал к подъезду. Она широко распахнула перед нимвысоченную дверь с медной начищенной ручкой. Нужно было преодолеть ещенесколько пологих ступенек – до лифта.

Глеб тяжело дышал.

– Доброго денечка, Катерина Анатольевна! Господи Иисусе, ктоэто с вами?

– Это мой друг, Любаша! Вы не обращайте внимания, он выпиллишнего, и его какие-то хулиганы обобрали.

Маленькая женщина с серым лицом, серыми волосами и в серых,вытянутых на коленках штанах зацокала языком, провожая странную парочку серымивостренькими глазками.

– А Геннадий Петрович не приезжамши! – вслед парочке громкосказала она. – Как давеча уехамши, так больше и не приезжамши!

«Это ж надо такому быть, а? Это что ж такое делается, людидобрые? Это какие такие времена наступили, что приличные женщины средь бела дняк себе в квартиру алкоголиков водят и не боятся ни людей, ни молвы, нисобственного мужика законного?! А с виду такая овечка, такая тихоня, как мышкашмыгает туда-сюда, глаз не поднимет, голоса не повысит, и на тебе, туда же!..Не зря говорят – в тихом омуте черти водятся! Вон у ней вид какой, ажпорозовела вся – видать, в нетерпении находится! И как только совести хватает вдом тащить, в постелю супружескую?!»

Дверь лифта тяжело хлопнула, закрываясь, деревянные створкисошлись, кабинка дрогнула, и они поехали. Лифт был старинный и ехал с медленнымдостоинством.