– Ничего смешного, Лев Аронович. Просто маму вспомнил, знаете, цепочка ассоциаций какая-то, вот и улыбнулся.

– Не умничайте мне тут! – гаркнул Лебензон. – Не время сейчас предаваться посторонним мыслям! Наш товарищ, член нашего коллектива, совершил серьезный проступок! Какие предложения будут от вас как от члена комсомольской организации?

Вот же сволочь, ручных пропагандонов тебе мало, так и меня подставить решил?

– Никаких предложений не поступит, – ответил я и, пока заведующий открывал рот для очередного обвинения, продолжил: – Я состою на учете в комсомольской организации мединститута, поэтому не могу вносить предложения в таковую по месту работы. Вместе с тем я считаю, что сознательный советский гражданин везде, в том числе и на вызове, должен проводить работу с населением и разъяснять политику партии и советского правительства…

Лебензон слегка охренел. Пока что он только кивал как китайский болванчик – слова про КПСС всегда вгоняют любого советского человека в легкий транс, так что я продолжил:

– Каждый комсомолец должен уметь дать отповедь грязным инсинуациям, которые распространяют бесчисленные враги нашего самого передового в мире государства! – Тут в зале кто-то из понявших, куда я веду свою речь, хрюкнул, сдерживая смех. – Надо спросить у нашего товарища: может, он излагал содержание передачи с целью осудить клеветнические измышления, а написавший жалобу сознательный советский гражданин просто немного не разобрался? Наверное, так и было, да, Каримов?

Ароныч сидел как оплеванный. Вместо того чтобы вызвать этого языкастого любителя вражьих голосов и предупредить, дабы тот поменьше трепался, где не надо, он согнал зачем-то собрание. Впрочем, ответ на сигнал я ему только что продиктовал практически. По крайней мере Каримов, если не совсем дурак, в объяснительной так и напишет.

Сейчас эпоха расцвета политических анекдотов. И каждый второй из них начинают стандартным запевом: «Ехал я в трамвае, и какая-то тварь рассказала. Пока повернулся дать отповедь, негодяй вышел на остановке». То же самое, только другими словами, и Лебензон должен был написать. Так что продолжил он метать молнии с уже гораздо меньшим энтузиазмом. Что-то забухтел про космические корабли в Большом театре, опять зыркая на меня.

Тут прозвучало спасительное «Седьмая, Томилина, на вызов! Повторяю…», и мы с облегчением ушли. Впрочем, воодушевленный отодвинувшейся расправой Каримов успел благодарно кивнуть.

* * *

Что-то такое с Томилиной творится. То глазки мне строила, чуть ли не в машине согласна была, а утром позвонила куда-то и упорхнула, сославшись на занятость. Вот кто их поймет, этих женщин? У меня до сих пор не получилось.

Так и побрел домой один. Зашел в гастроном, в овощной, в булочную – и все, продуктами нагрузился, будет из чего приготовить горячее. Да хоть «змеиный» супчик на картофельно-вермишельном бульоне и с зажаркой из лука и мелко порубленной вареной колбасы. Но сначала мыться и спать.

Пора прекращать эти трудовые подвиги. Оставлю ночные дежурства и парочку выходных прихвачу, чтобы ноль семьдесят пять ставки получалось. А нет, и половинка сойдет. Я не железный, а здоровье важнее.

Но только я успел рассортировать жратву по местам, как нате – зазвонил телефон. Кого еще с утра пораньше?

– О, Андрюха, еле дозвонился! – зачастил Давид. – Тебе до двенадцати кровь из носу в партком института необходимо явиться. Выбритым и трезвым.

– Да погоди бежать, – оборвал его я. – Что мне в парткоме делать? Я вроде не член партии.

– Не знаю, сказали разыскать и привести, я и выполняю. Как дисциплинированный студент, – захохотал Ашхацава.

– И второй вопрос: где мои зимние вещи? А то холодать стало.

– Да ты их все весной матери отвез, чтобы не мешались, – ответил Давид. – Все, давай, я тут пару часиков еще, и в общагу. Заходи, не стесняйся. Пивка попить надо. Немного, по паре кружек, расслабиться.

Интересно, что там в институте от меня хотят? Из-за грамоты от МГК? Ну да, такое в нашей альма-матер редкость. Но если там где выступить и вдохновить нужно, так это через комитет комсомола. А партком? Вообще даже представить не могу. Главное, чтобы не ругали. Хотя вроде и не за что. Сейчас все узнаю.

Кстати, Степану Авдеевичу вторую половину коньячной дани занести надо. Не просто так он меня почти месяц прикрывал. А то подумает еще, что я его кинул.

В парткоме я раньше никогда не бывал. Дверь видел, а внутрь не заходил. В принципе, ничем от других присутственных мест не отличается. Чуть получше деканата, да и то за счет меньшей пошарпанности. Ходят сюда все же реже, и не студенты. И секретарша здесь сидела суровая и возрастная. Почти на секретной работе, как же.

Зашел, представился.

– К Борису Константиновичу, – кивнула она на дверь. – Свободен сейчас.

О как! Да тут почти что демократия! Даже в приемной не мурыжили, сразу запустили. Мужика этого я вроде видел. Не то на организации здравоохранения, не то на госпитальной терапии. Он встал, из-за стола вышел, руку пожал. Что им от меня надо? Не к добру это.

– Присаживайтесь, Андрей, – предложил он. – Давайте сразу к делу. От имени партийной организации поздравляю вас с высокой наградой.

Я промямлил что-то в стиле «на моем месте каждый» и так далее.

– Возможно, вы слышали, Андрей, что комсорг вашего курса Петр Баринов по семейным обстоятельствам был вынужден перевестись в другой вуз.

Покивал: мол, знаю. Я эти обстоятельства, можно сказать, руками щупал. Я уже начал догадываться, за каким хреном меня позвали сюда, и это вызвало какие-то неприятные ощущения в эпигастрии. Под ложечкой засосало, короче.

– Учитывая, что на вашем потоке кандидатов и членов партии нет, было высказано мнение выдвинуть вашу кандидатуру на эту должность…

Борис Константинович еще пару минут пел соловьем, какая это высокая честь и всякое такое. Количество плюшек, причем вполне реальных, впечатляло. Был бы я прошлым Пановым, оставалось бы только спросить, где тут расписываться кровью. Мне сулили любую специализацию по моему выбору на шестом курсе, место на кафедре и возможность защиты кандидатской чуть ли не по окончании интернатуры. Жилье не предлагали, знали, что уже есть. Вишенкой на торте была замануха при отсутствии косяков через год сделать меня кандидатом в члены. Чтобы диплом с партбилетом получить.

Отказаться от такого мог или сектант, или отщепенец, ненавидящий нашу советскую родину. Слова «нет» не ожидал никто. Я сидел и лихорадочно думал, как бы так отказаться, чтобы мне еще и посочувствовали. Партийный босс наверняка решил, что я просто охренел от счастья, и ждал, когда я приду в себя. Он даже кашлянул, вполне осторожно, впрочем, чтобы ускорить процесс.

– Борис Константинович, – начал я самым вкрадчивым голосом, какой только