Она тоже пристроилась работать в лазарете, однако, как мнепоказалось, доктор Сокольский был этим не слишком-то доволен. Вообще, я к нимдвоим внимательно присматривалась. Я очень любила их обоих, но для меня было бывеличайшим горем на свете, если бы они полюбили друг друга. К счастью, этого непроизошло. Лев Михайлович поглядывал на Малгожату недоверчиво, она на него — сопаской и, как мне кажется, с обидой. Наверное, оттого, что он не пал жертвойее чар, как другие… Кстати говоря, чары Малгожаты, ее воздействие на мужчинбыли очень полезны для лазарета. Слов нет, выздоравливающие господа офицерыготовы были поубивать друг друга за один ее благосклонный взгляд, она могларазрознить компанию самых близких друзей, однако именно эта ревность, этавлюбленность совершенно волшебным образом ускоряли выздоровление раненых. Ктому же Лев Михайлович всегда брал Малгожату с собой, когда ездил к какому-тоармейскому начальству выбивать материалы, деньги, транспорт, продукты… Еевоздействие на мужчин продолжало оставаться невероятным, и если бы для нуждлазарета потребовался, например, аэроплан, не сомневаюсь, что он был бы намвскорости доставлен. Впрочем, гораздо больше нас волновал такой вид транспорта,как подводы для перевозки раненых или вагоны для той же цели. Ни подвод, нивагонов у нас никогда не было вдосталь, потому что их просто не было фактически,и даже порабощенные Малгожатой интенданты не могли вынуть их в угоду ей извоздуха… В воздухе их тоже не было, увы!

Честно говоря, меня именно тогда начало терзать неверие ввозможность нашей победы. Такая расхлябанность царила в тыловых частях, вснабжении самой необходимой мелочью… Впрочем, об этом слишком горьковспоминать, ибо именно в этом я вижу одну из причин нашего позорного,трагического, рокового поражения в борьбе с красными.

Итак, рана моя зажила, я выздоровела и начала работать в лазарете.Была я и сиделкой (людей у нас не хватало), брал меня доктор Сокольский иассистировать ему при операциях. Давно прошли те времена, когда я падала вобморок при виде крови или ампутированных частей тела. А вот Малгожата и близконе могла к операционной подойти и предпочитала проводить время в палатах.

Медицинский персонал наш менялся. Сестры иногда влюблялись ввыздоравливающих офицеров и уезжали с ними, когда те отбывали в свои части.Некоторые врачи, которые прибывали к нам на службу, исчезали так же внезапно,как появились, и тогда становилось понятно, что они использовали наш лазаретпросто как средство более безопасно и комфортабельно добраться до каких-тогеографических пунктов. Добрармия рассеивалась по российским просторам, терялалюдей не только в боях и сражениях — многие давно разуверились в победе имечтали просто пересидеть разруху и войну в родных местах, надеясь, что всекак-нибудь уладится и без них… Не уладилось, как показала жизнь!

Наверное, и в управлении нашей армией нужна была такая жежестокость, которую проявляли красные по отношению ко всем, чужим и своим…

Но я все отвлекаюсь…

Словом, состав нашего персонала был переменчив, частовозникали люди, увидав которых в первый раз я недоуменно спрашивала: «Кто это?»— и узнавала, мол, доктор такой-то, сестра такая-то… Лица некоторых казалисьмне знакомыми, видимо, я их тоже когда-то где-то встречала, но слишком многихлюдей я видела за эти несколько лет, а хорошей памятью на лица я никогда неотличалась, как уже не раз было сказано.

И точно таким же смутно знакомым показалось мне лицо новогодоктора Вадюнина, который прошел мимо меня в составе свиты доктора Сокольского,совершающего обход лазарета.

Я как раз сидела в солдатской палате и учила говорить одногораненого и контуженого солдата. Фамилия у него была смешная и трогательная, изДостоевского — Девушкин, а звали.., не помню, как его звали, может быть, даже иМакар. Девушкин долго лежал без сознания, а когда очнулся, мы долго думали, чтоон лишился разума: никак не понимал, что от него хотят, что вокруг говорят.Потом как бы стал вспоминать значение слов, их смысл, однако сам говорить немог. Он любил, когда я к нему подходила. При виде меня его остановившийся —«контуженый», как мы называли, — взгляд оживлялся. Он всегда так радостноулыбался мне, следил за моими глазами и силился издавать какие-то звуки:пытался заговорить. Это меня очень трогало. Но его усилия все никак неувенчивались успехом. И вот как раз в ту минуту, когда в палату вошел ЛевМихайлович с обходом, Девушкин повел глазами на входящих да как закричит:

— Сестрица!

Все знали о том, что он не умеет, но учится говорить, и таки ахнули, зааплодировали, засмеялись.

— Ну что, сестра Колчинская, — спросил весело доктор (он насв палатах звал только так, как и прежде было принято, — по фамилии), — делоидет на лад? Молодец, Девушкин! Ай да молодец!

Девушкин повел глазами по стоявшим чуть поодаль врачам,напряженно скривил лицо и опять мучительно выкрикнул:

— Сестрица!

— Здорово! — сказал Лев Михайлович. — Поздравляю. Старайсядальше.

И он прошел по просторной палате (лазарет был размещен водноэтажном здании гимназии в небольшом городишке, и палата нижних чиновнаходилась в гимнастическом зале) в тот угол, где за ширмами лежали самыебезнадежные.

Я проводила его взглядом и снова посмотрела на Девушкина. Онсмотрел за меня, за мою спину своим тяжелым «контуженым» взглядом. Яиспугалась, что напряжение, в котором он находился, выговорив первое слово,может ему повредить, и сказала ласково:

— Ты поспи, голубчик Девушкин, — он очень любил, когда я еготак называла. — Поспи. А потом мы еще с тобой поговорим.

Я встала, чтобы уйти, и наткнулась на человека в беломдокторском халате. Он почему-то не прошел в глубину палаты вместе со свитойСокольского, а стоял и смотрел на меня чуть исподлобья. Роста он был среднего,и я, как всегда, ощутила себя верстой коломенской, потому что оказалась чуточкувыше его. Многим мужчинам это не нравится, они сразу начинают попустуспесивиться в присутствии высокой женщины. Кажется, одного только доктора Сокольскогоникак не трогало, выше я его ростом или ниже, а впрочем, он и сам был довольновысок. Незнакомый же доктор поглядывал на меня с неприязненным выражением. Ну,все понятно, подумала я уныло, еще один придира заведется…

У него были волосы, стриженные коротким ежиком, чрезмерновысокий плоский лоб, миндалевидные темные глаза, красивые прямые брови инебольшая курчавая бородка. Усики тоже имелись — коротенькие, но тщательноухоженные.

При виде этих кокетливых усиков я усмехнулась.

— Доктор Вадюнин, — представился он. — А вы, я слышал,сестра Колчинская?

Я наклонила голову.