– Если быть точным – накануне. Но это всего лишь совпадение! Его кончина не имеет ничего общего с моим расследованием… даже если, признаться, вначале у меня были кое-какие сомнения на этот счет.

– Ты меня пугаешь, Дэвид!

– Слушай, об этом было мало кому известно, но Уоллес Харрис был очень болен. Уже несколько лет у него было нарушение мозгового кровообращения.

Я уселся напротив нее на углу низкого столика, пустившись в вымученные объяснения, как я приехал к режиссеру. Роль Кроуфорда я постарался свести до минимума, но из-за сокращений мой рассказ становился неловким и спутанным.

– Уверен, что мы с Хэтэуэем напали на что-то важное. Расследование исчезновения моей матери было халтурой с начала и до конца. Было сделано все, чтобы скрыть правду. Думаю, хотели выгородить мужчину, скорее всего, любовника моей матери, и также, возможно, что и моего отца. Здесь замешаны очень многие: полицейские, тогдашний начальник департамента полиции Лос-Анджелеса, сотрудники ФБР, может быть, окружной прокурор, который работал на Гувера… От дела отстранили даже приятеля Хэтэуэя, так как тот не верил в официальную версию. Все, что могло продвинуть расследование, было умышленно отложено в сторону: чтобы отвести подозрения, даже хотели сделать идеального обвиняемого из безобидного члена съемочной группы. И СМИ все проглотили!

Эбби была потрясена. Судя по всему, мои объяснения привели не к тому результату, на который я рассчитывал. Должно быть, я казался ей таким же параноиком, как Кевин Костнер в «Выстрелах в Далласе»[76].

– Боже мой, я ничего не понимаю, что ты рассказываешь. Тебя послушать, так половина этого города попыталось замять дело! Ты мне сейчас еще скажешь, что к этому приложили руку маленькие зеленые человечки!

– Не надо шутить, Эбби. Согласен, в таком виде, как я ее рассказал, история может показаться бредом сумасшедшего, но у нас с Хэтэуэем есть свидетельства, неопровержимые доказательства. Почти достаточно, чтобы выстроить новое дело и снова начать официальное расследование.

Я немного преувеличивал, но не видел другого средства сделать так, чтобы рассказанное мной заслуживало доверия.

– Я тебя не узнаю, Дэвид… Что ты знаешь об этом Сэме Хэтэуэе? Тебе не приходило в голову, что он просто тянет из тебя деньги и пичкает иллюзиями? Сколько ты ему платишь?

Чтобы сгладить острые углы, маленькая ложь показалась мне просто необходимой.

– Не больше обычного тарифа. Хэтэуэй хороший парень. Это я упросил его взяться за это дело, и ему так же, как и мне, хочется его расследовать. Он уже достаточно продвинулся: наши предположения подтверждают наши предположения. Я даже расспросил бабушку, чтобы…

Эбби не сиделось на месте.

– Что? Ты приехал досаждать бабушке, чтобы заставить ее говорить о смерти дочери? Ты с ума сошел! Ей 85, она больна. Как тебе вообще в голову взбрело творить такое?

Я почувствовал, что краснею до ушей.

– Я не сумасшедший и был предельно осторожен. В противоположность тому, что ты думаешь, разговор о моей матери принес ей облегчение. Столько лет бабушка хранила эту историю в глубине самой себя. Разговор со мной пошел ей на пользу.

– Мне не следовало приезжать, это была неудачная идея. Тем более что ты не любишь сюрпризы.

Закрыв ноутбук, она взяла лежащую на кушетке джинсовую куртку и встала.

– Поверить не могу, что ты всякий раз, когда я звонила, вешал мне лапшу на уши.

– Я это делал не для того, чтобы тебя задеть, просто я был еще не готов рассказать тебе все как есть.

– Дело не только в этом, Дэвид. Ты еще не готов установить серьезные отношения с кем бы то ни было.

– При чем здесь это? Тебе не кажется, что ты немного переходишь границы?

– Вот только, пожалуйста, не делай из меня истеричную дамочку! Ты держишь меня в стороне от всего. Мы никогда серьезно не разговариваем, и ты, похоже, этого даже не замечаешь. Что мы делаем, когда вместе? Почти ничего. Нормальное человеческое удовольствие что-то делать вдвоем тебе странно. У тебя всегда находятся более важные дела.

– Эбби!

– Я долго держала это при себе, так как думала, что ты погружен в любимую работу, а теперь узнаю, что ты только и делал, что рассказывал мне всякую ерунду! Все, что есть, – глупые сценарии, над которыми ты все время с руганью и просиживаешь!

Меня это очень огорчило. Я наивно полагал, что стоит сказать всю правду, как между нами все уладится. А вместо этого полное фиаско. Эбби сделала шаг к двери, я преградил ей дорогу.

– Что ты делаешь?

– Я не останусь. Поеду на несколько дней к Мэрил в Венецию[77], пока все не уляжется.

– Что ты говоришь? Ты остаешься со мной!

– Нет, я не изменю мнения.

Я схватил ее за руки.

– Я не дам тебе уйти из этого дома. Мы еще не закончили этот проклятый разговор. Знаю, что был неловким. Я не стал тебе все рассказывать, так как не мог себе представить, куда эта история меня заведет. Я не был в своей тарелке, за последние дни столько всего всплыло на поверхность…

– Ты делаешь мне больно, Дэвид.

Я чувствовал, что сжимаю ее все сильнее и сильнее, и правда теряя контроль над своими нервами.

– Извини меня, – прошептал я, отпуская ее руки.

– Если ты думаешь, что это расследование сможет тебе помочь оказаться в мире с самим собой и почтить память своей матери, делай что делаешь, я не буду тебе мешать. Но сейчас мне нужно побыть одной и поразмышлять.

Я знал: все, что я мог бы сказать, только обострит ситуацию. Эбби погладила меня по щеке, но в ее движении не было теплоты.

– Я сама тебе позвоню, хорошо? Дай мне время, и мы обо всем снова спокойно поговорим, обещаю.

Я не ответил. Эбби вышла из дома, не оглянувшись; все, что я делал, – это смотрел ей вслед.

* * *

– Вы больше не можете обходиться без меня! Мы расстались меньше часа назад… Нам все-таки надо поговорить!

Я сидел в своем кабинете. Стоило мне некоторое время внимательно посмотреть на прикрепленную на стене репродукцию Хокусаи, как мне начинало казаться, что корабли покачиваются на волне. Я чувствовал себя подавленным, одиноким и жалким, поэтому не нашел ничего лучше, чем позвонить субъекту, которого знал меньше десяти дней.

– Хорошо, что случилось?

– Меня начинают одолевать сомнения.

– Сомнения в чем?

– В правильности нашего расследования. Я спрашиваю себя, не погорячились ли мы.