– Эх, Прошка… Эх, Прохор, – пробормотал он, отвел взгляд в сторону, сглотнул слезы.

Интересно, что сейчас делается на Камчатке? Здесь жарко, потеет не только тело, потеют даже волосы, сама голова… На Камчатке же сейчас холодно, воют метели, под самые окна домов подползают голодные волки, надеются чем-нибудь поживиться, над макушками ровно срезанных сопок курится едкий, дурно пахнущий дым. Он никогда не нравился Алеше, но сейчас он бы все отдал, чтобы дохнуть хотя бы немного этого странного горького дыма, побегать за соболем по поваленным деревьям и послушать, как утром под дверью трещит, вздыхает по-мужицки устало мороз, вторя ему покорно, вздыхают, шевелятся, зябко ежась, подрагивают сугробы. Алеша смахнул кончиками пальцев влагу с ресниц.

Расстроенный, он не услышал, как сзади к нему подошел человек, постоял немного молча, наблюдая, как Прошка выплевывает изо рта птичьи перья, потом сел рядом с Устюжаниновым.

Это был Митяй Кузнецов. Митяй остриг, подровнял коротко бородку, ножницами отхватил себе кудри, подвязал их кожаным пояском и здорово помолодел, хотя лицо у него после стычки с Беневским осунулось, углы рта подсекли горькие морщины-складки, движения сделались вялыми, будто Митяю отбили руки.

– Алешк, через несколько дней «Дофин» отплывает во Францию, – сказал он, – знаешь про это?

– Знаю, дядя Митяй.

– Прошку я оставлю здесь с тобою. Как ты отнесешься к этому?

Устюжанинов обрадовался, расцвел:

– Очень хорошо отнесусь, дядя Митяй.

– Край здешний Прохору полюбился, к жаре он приспособился, птиц ловит одним когтем, если надо будет – приспособится ловить и рыбу.

– Не беспокойся, дядя Митяй, за котом я присмотрю. Когда вернешься, вручу его в целости и сохранности.

– Сюда я уже не вернусь – сил не хватит.

Алеша, услышав это, даже дернулся невольно, сморщил лицо – показалось, что ко лбу и щекам у него прилипла паутина, – вздохнул. Жаль, что Митяй не вернется. Без Митяя будет плохо.

– И желания, если честно, для возврата нету, – добавил Митяй.

Устюжанинов мотнул головой – то ли протестовал против этого, то ли встряхивал себя, приводил в чувство, не зная, что говорить, то ли внутри у него возникла боль, уколола. Он отвернулся от Митяя.

– Понимаю, понимаю, – сиплым голосом произнес тот, вздохнул.

– А как же быть с государством Солнца? – спросил Алеша.

– Не получилось у нас государства Солнца. Морис Августович обманул нас, сшиб на лету, как Прошка сшибает лапой птичек.

Ранним утром двадцать четвертого марта фрегаты «Ле Дофин» и «Ле Ляверди» сдернули с причальных чушек канаты и на малом ходу покинули бухту порта.

Алеша Устюжанинов стоял на портовой стенке и махал рукой отходящим кораблям, хотя почти не видел их – взор застилали слезы, плавали радужные огни, гасли, превращаясь в серое, скудное, совершенно неведомое вещество и утро вместе с ними тоже превращалось в серый, прохладный, не подающий никакой надежды вечер.

Паруса, поднятые только наполовину, неторопливо проползли за укрепленной каменной грядой, – самих фрегатов уже не было видно, – и очень скоро превратились в обычные тряпки, натянутые на невидимый каркас, хотя, как знал Устюжанинов, никакого каркаса у парусов не было.

Рукавом он промокнул глаза.

А вокруг кипела жизнь, кричали люди, щелкали плетками надсмотрщики, неподалеку на широкую телегу, запряженную двумя волами, грузили ящики, на вторую телегу укладывали тюки с тканями, привезенными из Индии.

Индийские ткани считались лучшими на острове Иль-де-Франс и не только на нем.

Вернувшись в дом, предоставленный русским беженцам, Устюжанинов заперся в своей комнате и не выходил из нее до вечера.

Все русские, поселившиеся в долине Памплимус, были взяты на работу в Ботанический сад – такое распоряжение отдал губернатор Дерош.

Работа была простая – они ухаживали за растениями, поливали их, взрыхляли землю у корней, чтобы вода не застревала на поверхности, обрезали у деревьев мертвые ветки, обрубали сухостой, мешающий молодым побегам пробиваться наружу, чистили пруды, выскребали из них гниль, кормили рыб.

С губернаторского двора им привозили фрукты, овощи, мясо, готовый хлеб, вино, свежую рыбу. Жизнь большерецким беглецам стала казаться легкой, беззаботной, сытой, радостной – никогда ранее у них не было такой жизни.

От Беневского, поселившегося на «Дофине» в прежней своей каюте и отплывшего во Францию, не было никаких вестей.

– Не бросил бы он нас, – опасливо и одновременно задумчиво произнесла Агафья Андреанова во время одного из ужинов.

– Рано еще Морису Августовичу посылать вести, – сказал ей Чулошников, – а в том, что он не бросит нас, я уверен. Готов даже руку положить под топор – не бросит. Пройдет еще немного времени и подвалят к нам вести. Вот увидите. А пока давайте выпьем за здоровье Мориса Августовича!

Вино у них было двух сортов – привозное, которое корабли доставляли с материка, из Франции, в пузатых черных и синих бутылках, и местное – его делали по настоянию Дероша два специалиста, прибывшие из провинции Шампань, степенные красноносые господа с внушительными животами. Они могли и водку сварить из островных слив и груш, и настойку из трав Иль-де-Франса приготовить, и «воспитать вино» из черного винограда, растущего на южном склоне горы Кор де Гард, а также в долине реки Гран.

Черенки винограда, посаженного на берегах реки Гран, Дерош лично привез из своего французского имения.

Чулошников поднял стакан, сработанный из диковинного синего стекла, – стакан был всклень наполнен грушевой водкой, – и повторил:

– За здоровье Мориса Августовича!

Матрос Андреанов молча присоединился к нему, чокнулся. Алеше налили немного сладкого ананасового вина – старший из виноделов по имени Габриэль научился делать его из диковинных колючих плодов, похожих на больших, свернувшихся в клубок ежей.

– А мне что, тоже можно? – сомневающимся тоном спросил Устюжанинов, недоверчиво глядя на толстобокий, чуть скошенный в сторону стакан.

– Привыкай, – сказал ему Чулошников, – уже можно. Ты на глазах становишься взрослым.

Алеша попробовал вино – оно было сладким, вкусным, душистым, почмокал губами, снова немного отпил. Произнес:

– Я думал, оно будет горьким.

– А вот горькое белое вино тебе давать еще рано, – Чулошников в назидательном движении поднял указательный палец – белое вино попробуешь года через два. Горькое пока нельзя.

Не было ни одного вечера, чтобы они не вспоминали о Беневском – обязательно возникал разговор о нем, о том, удастся ли ему продвинуть свои прожекты, о которых он рассказывал, и вообще – жив ли он, здоров ли? Если с ним что-то случится, тогда русским, оставшимся на Иль-де-Франсе, будет худо.