Может, напроситься на прием к губернатору и задать ему вопрос о Беневском? У губернатора ведь и труба повыше, и дым погуще.

И Чулошников и Алеша Устюжанинов уже изрядно поднаторели во французском языке и смогли бы очень толково изъясниться с Дерошем. Но до Дероша было очень высоко – не добраться, хотя он и благоволил к русским.

Иль-де-Франс не переставал удивлять Устюжанинова. Здесь водились огромные синие бабочки. Когда они поднимались с какой-нибудь зеленой поляны, казалось, что в воздух взмывает огромный яркий полог темного небесного цвета. Невесомая ткань полога трепетала, колдовски подрагивала на лету, переливалась, завораживала взгляд – оторвать глаза было невозможно, уносилась на следующую поляну, и та из зеленой мигом превращалась в кобатово-синюю, посверкивающую золотыми брызгами.

В саду Памплимус росли цветы, каких Алеша раньше не то, чтобы не видел, он даже предположить не мог, что такие цветы водятся, – большие, как тазы, в которых бабы стирают белье и моют волосы, – круглые, броского свекольно-красного либо белого цвета, из середины таза поднималась толстая желтая тычинка.

Цвели эти диковинные тазы целый месяц, потом медленно, очень неохотно засыхали.

Устюжанинов спросил у креола Жака, присматривавшего за их домом, как эти цветы зовутся-величаются?

Тот ответил коротко:

– Андреанус.

– О! – удивленно воскликнул Устюжанинов, с невольным уважением поглядел на Андреанова. – Не в вашу ли честь?

Агафья же, не удержавшись, ткнула мужа кулаком в бок.

– Ну, отец, не думала я! – воскликнула она, нежно погладила Андреанова пальцами по плечу. – Вот какой ты у меня, однако!

– Ага, как медведь, которого вместо малины накормили лягушками, – не удержался тот от реплики.

– Фу! – передернула плечами Агафья. А с другой стороны, чего передергивать-то? – Агафья совершенно не знала, есть на Иль-де-Франсе лягушки или нет?

Вообще-то должны быть, лягушки, как и воробьи, живут всюду.

Бегал Устюжанинов и на здешнее море – интересно было его сравнить с морем камчатским. Вода, конечно, здесь была более соленая – такая соленая, что показалась Устюжанинову даже горькой. А может, она действительно была горькой? Одно хорошо: такая вода всякий порез или рану заживляет быстро – все затягивается на глазах.

На море было очень много летающих рыб. Они стремительно вымахивали из голубых волн и, посверкивая серебряной чешуей, неслись над водой, параллельно ей, не опускаясь, метров двести, а то и больше, потом искривляли свой полет и лихо ныряли вниз, будто прыгали с берега.

В самой воде было полно странных, огнисто-черных существ, напоминающих ежей с очень длинными тонкими иголками, и неких плодов, похожих на спелые увесистые огурцы, что привольно чувствовали себя на камчатских грядках, – с такими же пупырышками и кудрявой завязью на макушке.

Огурцы эти морские были хищные. Жак сказал, что они поедают даже рыб, не говоря уже о всякой водяной нечисти – блошках с рачками, креветках, ракушках и усатых, похожих на гигантских кузнечиков, многоножках. Стоит только подцепить огурец пальцами и поднять его со дна, как из кудрявой макушки начинают вылезать белые клейкие бечевки, извиваются по-червячьи, прилипают ко всему, что попадается им, пеленают…

Если этот противный шнурок приклеится к руке, то оторвать его будет трудно, надо счищать ножом.

Жак предупредил Алешу и об опасности – нельзя залезать в море с какой-нибудь кровоточащей ссадиной, даже мелкой – могут напасть барракуды…

– А барракуды – это кто такие? – вопросительно наморщил лоб Устюжанинов. – Никогда не слышал.

– Французы называют их морскими волками.

– Что, нападают на людей?

– Нападают, – подтвердил Жак.

– Вот страхи-то Господние! – в голосе Алеши послышались жалобные нотки.

Но пока самое вредное было – наступить на расшеперившегося во все стороны иголками ежа – хромота обеспечена как минимум на пару недель, колючки залезают глубоко под кожу и так обжигают огнем, что даже задохнуться можно, Алешу эта напасть обошла, а вот матрос Потолов, друг Андреанова, на ежа все-таки наступил, не углядел, что у него в воде, под ногами находится.

Покряхтеть Потолову пришлось изрядно, часть иголок у него вытащил Андреанов малыми кузнечными щипцами – действовал аккуратно, пыхтя и сдувая с кончика носа пот, часть осталась в ноге и потом сама растворилась в крови, об иголках напоминали лишь мелкие твердые бугорки.

Работы в Ботаническом саду было немного, большерецкие труженики справлялись с нею шутя, а вот время свободное было, потому и совершали они путешествия. То к синим бабочкам в гости нагрянут, то в ежиную бухту, то навострятся к кратеру вулкана Тру-о-Серф.

Там, на макушке старой высокой горы, очень легко дышалось – воздух, несмотря на жару, был чистым, горным – ни одной пылинки, кратер был глубокий, стенки круто уходили вниз, впечатляли своим видом – на них росли большие желтые цветы, очень душистые, притягивающие к себе и пчел и бабочек; говорят, это был сорт магнолий, привезенный из Франции ученым де Сен-Пьером, который, собственно, и создал сад Памплимус, посадил там магнолии, но они странным образом очутились в жерле вулкана, за много километров от сада… Как это произошло, не знает никто. Не иначе, тут была замешана колдовская сила.

Алеша сорвал один цветок, поднес к лицу – цветок пахнул сочно, сладко – но это была резкая сладость, способная въедаться в кожу до крови. Жак, который сопровождал русских в походе на Тру-о-Серф, обеспокоенно выкрикнул:

– Брось цветок!

– Зачем?

– Он ядовитый!

Цветок пришлось бросить.

Когда-то на Иль-де-Франсе жили огромные птицы до-до, которых истребили голландцы – слишком вкусным было их мясо, на смену им местные сыроделы и колбасники, понявшие, что совершили ошибку, уничтожив до-до, завезли оленей и – о, счастье! – олени прижились, индусы привезли сюда обезьян, а мусульмане из Африки – мангустов… Так остров из птичьего стал потихоньку преобразовываться в звериный, и дело это, надо полагать, пойдет и дальше – из Африки сюда, как пить дать, через некоторое время доставят слонов…

Пройдя по всем невидалям и красотам островным, Алеша отметил одну красоту, ставшую для него явлением, – это было море. На море было интереснее всего.

По вечерам играли в шахматы, к этой мудрой игре пристрастился даже молчун Андреанов, это он ножом выстругал фигурки из мягкого дерева, сделал это довольно искусно, мастером оказался, из крышки старого сундука соорудил доску, расчертил ее на квадраты и теперь отчаянно, до глухой ночной темноты резался с Чулошниковым – кто кого?

Несмотря на пролитый пот и великое хотение, Андреанов ни разу не смог выиграть у Чулошникова – соперник был смышленее, изобретательнее, смелее его, мог обмануть, а Андреанов этого сделать не мог… Чулошников вообще играл лучше всех, Алеша тоже уступал ему, хотя случалось, что специалист по купеческим сделкам смущенно поднимал руки кверху…