В результате семнадцать большерецких страдальцев были отправлены на торговом судне «Маргерит» из Гавра в Россию и тридцатого сентября 1773 года оказались в Кронштадте. Оттуда бедолаги были переправлены в Санкт-Петербург.

Задержаться в российской столице им не позволили.

– Пусть едут в края им знакомые, – такое решение приняла Екатерина, а еще лучше – на Камчатку. Ни в Петербурге, ни в Москве им нечего делать.

Уже третьего октября князь Вяземский отправил иркутскому губернатору Брилю письмо, в котором строго указал, чтобы «их всех внутрь России, как-то в Москву и Санкт-Петербург, никогда ни для чего не отпускать…»

Людям, знакомым с этой непростой историей, объявили, что большерецкие беглецы решили вернуться в знакомые им края «по собственному желанию»: мол, только на Камчатку либо в Иркутск и больше никуда.

Много лет спустя – более ста, – журнал «Русская старина» сообщил следующее: «Судейкин и Рюмин с женой пожелали жить в Тобольске, Бочаров в Иркутске, с увольнением от службы; матросам Ляпину и Бересневу назначено служить в Охотске, матросу Сафронову дана отставка, с тем, чтобы он жил в Охотске или на Камчатке; прочим восьми рабочим Холодилова остаться в Иркутске, с приписью в купечество».

Надо заметить, что восемь месяцев и девятнадцать дней, проведенные камчадалами во французском городе Порт-Луи, тоже взяли свое: беглецы болели, лежали в Лореанском госпитале, безуспешно пытаясь излечиться от неведомых хворей, подхваченных в путешествии, – пятеро из них навсегда остались на французской земле, их положили в простые, неглубоко вырытые могилы.

Адмиралтейский лекарь Магнус Медер, несмотря на почтенный возраст, поступил на службу к французам – врачом он был отменным, его взяли охотно и вот что еще интересно – на службу к Людовику Пятнадцатому поступил и Митяй Кузнецов.

Отличный стрелок, хладнокровный охотник, способный выследить любую, даже самую хитроумную дичь, он приглянулся французам. Единственное, что печалило Митяя, нагоняло на его лицо скорбные морщины: Франция находилась в ту пору с Россией в отношениях откровенно враждебных, а Митяй был человеком русским…

Но, пораскидывав все «за» и «против», Митяй рассудил совершенно здраво: пока жива матушка Екатерина Великая, путь в Россию ему заказан – слишком много он нагрешил, слишком откровенно, очень настойчиво, даже яростно поддерживал бунт ссыльных, те, кто остался на Камчатке, слабостью памяти не страдают – это обязательно вспомнят.

Швед Винблад отправился на родину и никто о нем больше ничего не слышал – бывший майор конфедерации как в воду канул.

Беневский умел просчитывать ходы с запасом, жизнь научила его этому. Другое дело, что не всегда верно двигал он фигуры на шахматной доске, но это уже вопрос тактики, а не стратегии. Как стратег он часто разрабатывал ходы на пятерку, а вот фигуры передвигал, как ленивый гимназист – с запозданием.

Покидая Камчатку, он прихватил с собою большерецкий архив, надеясь заслужить благодарность тех, кому архив этот будет интересен; вместе с благодарностью ему должен будет перепасть и кошель с ливрами. Такие гонорары Беневский любил очень.

В архиве том были собраны и тайные царские указы, и письма, причисленные к государственной переписке, простому человеку неведомые, и распоряжения, проходившие по ведомству иностранных дел – в общем, много чего интересного. Архив Беневский передал герцогу д’Эгийону, которому он понравился своим умом, деловой хваткой, обаянием, способностью заинтересовать собеседника.

Более того, он пообещал герцогу, который, к слову, был очень неплохим министром иностранных дел, раскрыть некие пункты тайного соглашения русских с англичанами относительно Дальнего Востока. Беневский делал при этом заговорщицкий вид и обрывал свои фразы на полуслове. Он сумел внушить герцогу мысль, что Франция должна стать третьей страной, которая примет участие в дальневосточном разделе.

Такие планы грели герцогу душу. На деле же никакого соглашения по Дальнему Востоку не существовало и существовать не могло – Беневский блефовал, он подогревал интерес к собственной персоне и, надо заметить, делал это весьма успешно.

Имелся у него и свой собственный «дальневосточный» план – он захотел покорить Формозу и сделать ее французской колонией.

– Живет там народ дикий, одевается в шкуры, в носы и уши вставляет деревяшки, – рассказывал он д’Эгийону, внимательно слушавшему его, – поклоняется идолам, огню, осколкам камней и грубым деревянным изображениям, характером люди тамошние свирепые, о богатствах, на которых стоят их примитивные тростниковые хижины, даже не подозревают… Туземцы, одним словом, ваша светлость.

Герцог поощряюще качал головой, подбадривал Беневского. В результате Беневский засел за план покорения Формозы, который вскоре благополучно и сочинил.

Его рассказы о совместных намерениях русских и англичан разделить дальневосточный пирог, а на закуску совершить чего-нибудь еще, что пойдет вразрез с планами французского двора, были переданы морскому министру графу де Бойна, тот, в свою очередь, доложил о них королю. Людовик Пятнадцатый отнесся к сообщению морского министра серьезно, но Формозу решил оставить на потом, небрежно бросив:

– Слишком далеко до нее, граф, не находите? У нас не хватит кораблей, чтобы поддерживать там должный порядок.

– Но англичане, ваше величество…

– Никаких «но», – обрезал его король, – и никаких англичан. Мы в местах, которые уже давно считаем своими, обжитыми, населенными французами, имеем много белых пятен, которые должны, просто обязаны ликвидировать… Но не имеем сил. Не находите, граф?

Что оставалось делать морскому министру? Только согласиться с королем.

– Нахожу, ваше величество, – проговорил он покорно.

«Второго августа, – записал Беневский у себя в дневнике, – я получил приглашение герцога д’Эгийона, доставленное мне государственным гонцом. Восьмого августа я прибыл в Шампань, где тогда находился министр, который принял меня с уважением, радушно, предложил мне вступить на службу его короля и пообещал дать в мое распоряжение пехотный полк».

Правда, лавры завоевателя голозадой, отсталой, примитивной, вооруженной стрелами и копьями, но очень богатой Формозы Беневскому не светили, – такова была воля короля… Но зато светило другое. Людовику Пятнадцатому хотелось, чтобы Франция проглотила пирог пожирнее, побогаче, чем какая-то далекая Формоза…

Королю захотелось, чтобы на золотом блюде ему был подан Мадагаскар.

Предложение заняться Мадагаскаром было для Беневского неожиданным, но не смутило его ни на секунду. Он громко звякнул серебряными шпорами и ответил бравым голосом:

– Готов выполнить любое поручение его величества:

– Вам надлежит поехать на Мадагаскар во главе полка волонтеров, – сказал ему министр.

С волонтерами Беневский дела еще не имел и не знал, что это такое – морока или нет? В результате никакого полка не было ему приготовлено, Беневский ограничился тем, что собрал людей, которых сумел увлечь рассказами о Мадагаскаре, тем организационная работа его закончилась. Людей этих было мало.