изо рта жвачку и тайно прилепил «жучка» для прослушивания на середину между мною и медрегистратором Олей. На стыке двух столов, что были у нас у каждого, сдвинутых вместе. – Петр Федорович! Полное доверие! Чистосердечное признание – условный срок! Если я обещаю, то делаю!

И только тогда я понял, что за явку с повинной, которую я увижу из рук уже судьи, как двуликий Янус – следователь Сунин – пообещает подследственному на словах, под честное слово офицера – условную меру наказания.

Нет, дорогие читатели, кто захотел прочитать роман о настоящем Велиаре, здесь он не заканчивается, чтобы понять, как этот бес опасен. Он хуже отпетых воров и грязных убийц. И судьба человека не столько зависит от следователя и судьи, сколько она зависит от заключения судебного врача.

«Да вот же, нам эксперты дали заключение. Мы-то здесь при чем? Мы – не специалисты в вопросах судебной медицины! А их для этого учат: 6-ть лет в институте, 2-а года в ординатуре, а потом, каждые 5-ть лет, на курсах усовершенствования врачей. Чтобы мы правильно расставляли акценты на следствии и в судопроизводстве. Чтобы мы правильно толковали статьи уголовного кодекса. Где – изнасилование, а где – развратные действия!» – они бы так стали кричать, наши судьи, вынимая из рукава «джокер», доведись им почуять холодное дыхание справедливого возмездия…

Когда Сунин и иже с ними: Утешкин и Степашкин – вышли, говорить мне совсем расхотелось. Я не желал больше задавать вопросы Маскаеву, собирать потешный анамнез и выдавливать стесненные мысли. Догадливый и не глупый подследственный начал условными знаками показывать на «прослушку», что оставил Сунин, о чем я тоже знал. Я видел, как тот нахально все сделал. Только не мог понять, сам-то он еще оставался человеком, или уже нет. Или он и не знал, потому что даже мысли такие не приходили ему в голову.

Ничего секретного от Маскаева я не ждал, от следователей – тем более. Мне показалось сейчас все настолько примитивным и глупым, особенно желание Сунина стать генералом. Неужели он верил или уже знал, что и другие, офицеры дослуживались до высокого ранга именно таким способом.

И то, что появилась «прослушка» – пусть она и будет, подумал я… И, наверное, Маскаев скажет всю правду, какая есть или на самом деле ее нет… и никогда не было ни в жизни, ни в смерти. И я не мог понять, что он ждет от меня. Ведь следователь, в обличие фокусника, получил от Маскаева все, что хотел, снова решил я. Но если он получил не все, то хорошо знал, что законом мне запрещено вести любое расследование.

Где же вы, господа сыщики «эры милосердия», потеряли честь и совесть, достоинство и уважение даже по сравнению с теми, кого мы пренебрежительно называли «царской охранкой»?!

Сунин теперь проверял мою заинтересованность в деле, и у него имелись основания. Я постоянно давал ему повод подозревать меня. Только Маскаев не мог еще понять, что если меня отстранят от проведения освидетельствования, то обязательно появится другой Огуля. И сколько их, таких Огулей, по всей стране огромной – один бес, пожалуй, и знает.

Я моргнул Оле. Она давно поняла, о чем я думаю, и села на то место, где Сунин слюнявой и сопливой жвачкой прилепил «секретную прослушку». Оля накрыла «жучка» роскошными ягодицами. А следователь, вероятно, продолжал ждать от Маскаева новых откровений.

Петр Федорович тут вскочил с кушетки и стал говорить, как в истерике. Его словно что-то прорвало:

– Жена и дети избавиться от меня хотят! Неужели вы еще не поняли и не догадались? Они шьют мне статью! Я не понимаю, зачем? – он спешил сказать о наболевшем, надеясь этим что-то изменить. Причем озирался, вздрагивал и трусил.

В коридоре кто-то зашумел. Видно, Сунин понял, что «прослушку» чем-то «глушат». Ему и в голову не могло прийти, что за антирадар, и, какая-такая «глушилка» у меня могла появиться.

Когда я пишу дневник своих воспоминаний, мне хочется кричать:

– Услышь и проснись Душа земли русской! Где вы, патриоты и защитники отцов и матерей, дочерей и сыновей наших? – И здесь, в Сибири, среди Алтайских гор, в Онгудае, все чаще и чаще стало доноситься: – «Ей!.. Ей!.. Ей!»– Словно эхом возвращаются слова: – «Скорей… успей… коней…» – И погонщик Иоанн Богослов выпускает первого и пятого коней и гонит их на Землю русскую для спасения людей грешных…

От шагов в коридоре Маскаев испугался и уселся на свое место. Стал изображать смирение. Сунин заглянул в дверной проем кабинета и спросил, все ли у нас хорошо. Маскаев нарочито бубнил те же признания, что при Утешкине и Степашкине, словно он то же самое делал все время. Давал понять Сунину, что, мол, договор их продолжает оставаться в силе. Но говорил он уже как-то иначе. Сунин держал все еще дверь открытой.

– …Пишите! Виноват я, доктор! Вину признаю! Что сделал, то уже сделал! – говорил, как под диктовку или отрепетировал уже слова. Но они меня не интересовали, так как никакого значения для медицинского анамнеза не имели. Какое мне дело, признает он свою вину или нет. Было очевидно, что он декламирует сейчас для Сунина. Меня же интересовало другие пояснения. А он нес бред, если не сказать хуже. Мне оставалось в такой ситуации, когда Сунин закрыл дверь, спросить только об одном:

– У вас есть адвокат?

Маскаев выругался, потому что адвоката у него не было. Каждый раз – дежурный. Все время разные. Для галочки. Сунину оказалось это, как всегда, очень удобным. Такие адвокаты, как правило, не вникали в суть дела и не стремились ее даже узнать. Дежурство у них оплачивалось плохо. Поэтому прохиндей-следователь знал, что бесплатные защитники «процессуальную панихиду» портить ему не станут. Адвокаты по назначению работать особенно никогда не хотели. Их предлагали тому, кто не мог оплатить себе заступника. А Сунин уже все узнал еще раньше – нет у Маскаева никого. Жена и дочь не в счет – они на стороне обвинения. А единственный кровный брат в Казахстане отказался от него. Родители давно у них умерли. Вот таких подследственных Сунин всегда любил. Он глумился над ними и очень много даже шутил. Хотя и шутить он не умел, далеко ему было до интеллектуальных высот. Поэтому шутки его со стороны выглядели издевательством. Он опять заглянул и с ехидной ухмылкой переспросил:

– Ну что, Петр Федорович, молоденькие лучше, чем старушки расшатанные? – и заржал.

Маскаев молчал и, казалось странным, что как будто он чувствует себя виноватым.

– Игорь Николаевич! Ты с