писал Маскаева с помощью «прослушки», а тот нес все то, что и хотелось слышать следователь для оправдания и очистки своей совести, которую он давно вместе с душой заложил Дьяволу – полковнику Хомину, заместителю генерала Прошина. Они все были бесы и настоящие слуги беззакония.

Маскаев признается потом адвокату, что в тот момент, когда я сказал ему правду, он не поверил мне. Потому что дочь, как казалось ему, давно ведет распутный образ жизни. Она была дерзкой, непослушной, а, в общем-то, как он потом понял, смелой и достаточно независимой девочкой. И он под конец своей жизни простит ее, и ему будет даже казаться, что он снова любит и уважает ее. И она ни в чем не виновата, если бы не мать или жена его, Анастасия Петровна.

Теперь Сунин не войти уже не мог. Вместе с ним вошел и вся шобла: как мальчишка крутился у всех под ногами Утешкин, а угрюмый Степашкин сопел и замыкал тройку. Они напоминали «Тройку» НКВД СССР или триумвират, что огласит сейчас приговор, и расстреляют Маскаева. Он, словно почувствовал мои мысли и отношение к ним, поэтому тоже встал от страха, широко расставив ноги, как на палубе, потому что служил в Морфлоте. И вспомнил, как спасал девочку после крушения пассажирского лайнера. Их военный корабль оказался ближе всех к месту катастрофы. Он прыгнул в ледяную воду. Тогда впервые узнал и почувствовал запах и вкус русской водки. А до этого даже на проводах в армию ее не пробовал. Он сейчас тоже о ней вспомнил, повернулся ко мне и по-детски спросил:

– Вам, наверное, спирт в морге полагается? Работа у вас тяжелая!

Я посмотрел на Сунина и тот взглядом и движением головы показал, что «можно». Я перевел такой же взгляд в сторону медрегистратора, вопросительно поднимая брови. Оля налила из 1,5-литровой пластмассовой бутылки, что стояла в сейфе, граненый стакан чистого спирта и поставила его на стол.

– Давай, Петр Федорович! Тебе сегодня можно! – разрешил ему Сунин.

Тот опрокинул в рот стакан чистого спирта, как минеральную воду, и долго не дышал. Потом резко выдохнул. А я подумал, может, вот так они его и подкупили? Когда же он поймет, что ему готовят или уже приготовили супостаты.

Сунин посмотрел на меня и добавил:

– Петрович! Не травмируй нашего моряка! Матросом он был. Ему и море по колено. Положил член между большими половыми губами – вот и половой акт! Что здесь думать-то?

Обожгли мне душу и сердце последние слова юриста и сердобского оборотня. Я, словно, снова оказался на заре своей молодости. Но только теперь от его выражения пахнуло мертвечиной, как от дохлой собаки, сбитой на трассе и валявшейся сейчас на обочине, гнившей и разлагавшейся, источающей вонючий запах, потому что никто не закопал ее. Я напрягся и задумался, неужели не меняется российское правосудие, и остановилось время, или все же меняется, а остаются прежними только люди. Они повторяют одну и ту же чушь, да еще судят и сажают из-за нее на длительные сроки, порою невинных людей. И что лучше – забрать у человека его жизнь или двадцать лет, которые пройдут на нарах? Я часто спрашивал себя и склонялся к тому, что лучше пусть заберут жизнь, чем двадцать лет страдать и гнить в тюремной камере. Онгудай для меня не стал тюрьмой. Он был социальным одиночеством, которое я переношу сейчас ужасно и невыносимо для себя.

Сунин начал разговаривать со мной теперь не очень дружелюбно. Недоверие у него вызывало отчуждение то, что я озвучил слишком важные детали не следователю, а самому подследственному, что жертва его изнасилования остается девственницей до сих пор. Уму непостижимо! Он знал, что я не имею право говорить обо всем подозреваемому. Разглашение тайны следствия. Можно при желании следователя и срок схлопотать…

После таких слов, что дочь невинна, и от выпитого стакана чистого спирта, у Маскаева отвисла нижняя челюсть. Но рот оставался прикрытым, потому что объемными были у него губы – верхняя полностью заслоняла полуоткрытый рот. Я даже не мог увидеть зубов. Кожа лица отвисла, как брыли, словно бульдожьи щеки. Большие глаза с морщинистыми веками набухли, будто он состарился и отек от сердечной и почечной недостаточности. Если бы теперь кто-нибудь посмотрел со стороны и попытался определить, сколько ему лет, сказал бы не меньше шестидесяти, хотя, на самом деле, ему было чуть больше сорока.

История российского государства сохранила много имен и фамилий людей, которые казались сначала, будто кремень, а их ломали и сгибали легко, как соломинку. Они подписывали себе собственноручно смертные приговоры. Но следов побоев на лице Маскаева не оказалось. Я их не найду и на теле, когда начну его осматривать всего… то есть раздетого.

Я подумал, неужели, чтобы искоренить в стране педофилию, необходимо кого-нибудь любого посадить, чтобы все остальные боялись. Или это только для того, чтобы такие, как Сунин, становились генералами. Ведь сейчас ему было очень важно ни кого он посадит, а за что. Статья серьезная и весомая. А тут следователь, мальчик из народа, из низов, из самого низшего класса, который очень хочет попасть в элиту общества, или, как говорят, в его сливки, цвет – от яркого красивого отблеска, прошитых золотой нитью будущих генеральских погон. Или же для него раздается звук манка, который все время зовет и непрестанно стоит в ушах, и гонит эгоиста к намеченной карьерной цели в стратегии лжи и лицемерия. Или все-таки виновато руководство, что требовало от него результатов любой ценой. Но кому все было нужно и кому становилось лучше и легче там, на самом верху – я не понимал. Передо мной Маскаев. Нищий, бездомный мужик, буслай из Пензенской губернии – большой деревни. Нет, никому, я думаю, он не был нужен, только Сунину и его куратору Хомину. Они поспешили доложить наверх, во все инстанции, что тяжкое преступление раскрыто по горячим следам, как только появилось заявление жертвы. И обязательно, я теперь уверен, они добавляли – в результате неимоверных усилий и героических потуг профессионалов. Как всем, мол, им это стоило огромного физического напряжения: Сунину, а также индивидуального мозгового штурма полковнику Хомину под руководством генерала Прошина, и в результате особого контроля прокурора Раковой. Так, мол, раскрыли долго скрывавшегося под личиной, ни кого-нибудь, а отца, жестокого педофила, проживавшего на Пензенской земле. Но неотвратимость наказания у нас, дескать, неизбежна. Так одна ложь порождала другую и приводила к череде закономерных преступлений служащих, службистов и служак в самой правоохранительной