Беда сейчас для Блязина оказалась в том, что Скороходов, по согласованию с Генеральной прокуратурой, добился проведения эксгумации под полным контролем прокуратуры. Они будут вести видеозапись. Потом уже, по прошествии времени, выяснится, что Блязин поедет на эксгумацию не искать и выяснять истину, а улаживать спорный вопрос между комитетом и прокуратурой. Но все пошло не так…

Первое, что всех ошарашило и удивило – труп девочки не вскрывался! На ее тельце выделялся косметический разрез, ушитый черными нитками. Он изображал место вскрытия, вероятно, для родственников, но оказался он только на глубину кожи. Такую же фальсификацию обнаружили и на коже головы. Дело длилось очень долго. Что девочку задушили – все же доказали. Установили, что у нее сломана подъязычная кость. Ну а все остальное кануло в Лета. Сперму не обнаружили из-за гниения. Сын банкирши сначала признался в изнасиловании, потом отказался, когда биологический материал обнаружить не удалось. Теперь ни о каком биологическом материале речь даже не шла и не идет в деле по Маскаеву, но его обвиняли и продолжают обвинять все же в изнасиловании!..

Убийца девочки в Колышлее признал свою вину частично. Нечаянно, мол, нажал ей пальцем в область шеи, там, где подъязычная кость. Банкирша уволилась с работы и выехала из поселка. Сын отсидел срок за неосторожное убийство, вышел из тюрьмы, жить в Колышлее не стал. Судьба подонка затерялась на просторах необъятной русской земли…

Но что еще более удивительно в самой истории – Набутов не был привлечен к уголовной ответственности, что не вскрывал труп и фактически не мог установить причину смерти девочки и правильно дать заключение. Всех начальников: и Попова, и Плотникова – он устраивал и до сих пор устраивает. Я стал осознавать, как они похожи, а раньше искал различия, не понимая истины, дурья моя голова или голова садовая…

Простите, дорогие читатели, что я остановился или, скорее, прервал свое повествование, как вскрывал еще и труп мальчика из Колышлейского района, после долгих и неудачных попыток и поисков тех, кто бы мне смог объяснить, почему и это должен был делать опять именно я…

Дело снова оказалось у Степашкина! Он вокруг меня не бегал. Ажиотажа никакого не наводил. Я еще больше недоумевал, почему мне нужно заниматься чужой работой. Я заметил, что злюсь и выхожу из себя. Тут-то Степашкин и захотел мне подсунуть на подпись протокол осмотра трупа на месте происшествия. Видя мое состояние, он думал, что я легко ему подмахну. Но никаких липовых бумаг из его рук я и раньше никогда не подписывал. Он был не такой, как все – смеялся как-то не так, говорил в нос и мямлил, маленький ростом и с очень большой головой, нос – тоже, я о его носе упоминал. Я не мог объяснить себе – почему, но он мне не нравился.

Вскрытие мальчика показало огромное количество сломанных ребер. Только одного этого хватило бы для наступления смерти. Но переломы располагались так, что если бы на мальчика, который лежал бы на спине, кто-нибудь запрыгнул и топтался бы или, по-другому сказать, скакал бы на его груди, то они могли и образоваться. Противоречие крылось в другом, что такие же переломы могли образоваться при закрытом массаже сердца, во время оказании неотложных медицинских мероприятий, например, после внезапной остановке сердца. Подобный случай в практике у меня уже происходил. Мужчина в поликлинике не дождался очереди к врачу, упал и захрипел. Крепкий, здоровый анестезиолог делал ему закрытый массаж сердца и переломал все ребра. Я из-за недостатка опыта выставил переломы в причину смерти. Поэтому, чтобы не ошибиться вновь, я спросил Степашкина:

– А ты не интересовался, ему оказывали медицинскую помощь? Закрытый массаж сердца? Тогда эти повреждения нельзя оценивать как вред здоровью. Они образуются в результате спасения жизни человека, как неотложные мероприятия!

Но Степашкин увидел такую ситуацию по-своему, вот, мол, она – золотая жила. Долго я не мог закончить заключение. Степашкин протоколы допросов не нес: куда я, мол, денусь, спишу все на массаж, – тем более что какой-то протокол допроса он воровато показывал из своих рук. А я просил ксерокопии, чтобы приложить их к заключению. Прошел месяц, второй, третий… Мало ли что, надумал я, по представлениям Степашкина, современная молодежь перепилась на вечеринке, а потом, когда внезапно остановилось сердце у товарища, давай наяривать закрытый массаж. А я вдруг увижу в этом снова убийство. И опозорюсь на всю область, как уже было со мной… И Степашкин об этом случае знал! Оставалось мне только одно – увидеть начальника уголовного розыска в Колышлее. Высокий, худой, юркий и смышленый капитан как ждал со мной встречи.

– Картину смерти я установил сразу! – начал говорить он. – Но думал, Дима спустит все дело на тормозах. А когда у него появился новый «Фольксваген», здесь уже и думать стало не о чем!

Того, кто прыгал на мальчишке, нашли. Показания дали все свидетели и участники вечеринки. Степашкин «Фольксваген» продал, и деньги деду убийцы вернул. Но когда Диму спросил судья, выезжал ли с ним эксперт на место происшествия, он, не задумываясь, хотя успел оглянуться на меня, ответил, не краснея, и утвердительно:

– Да! Выезжал!

Мне показали протокол осмотра и подпись, которую он подделал за меня. Она была настолько убогой, что судья сказал:

– Я не буду назначать даже почерковедческую экспертизу! Вами, Степашкин, займется другое ведомство!

Ну вот, дорогие читатели, я, наверное, обрисовал вам всех лиц, которые привезли ко мне Маскаева. Сунин сидеть в кабинете и выслушивать мой диалог с подследственным не захотел, и сделал вид, что ему необходимо пойти в другое отделение. Но приказал Утешкину и Степашкину никуда не уходить и Маскаева одного не оставлять. Ему очень хотелось добавить, чтобы не оставляли его одного именно со мной. А то, не дай бог, Петрович его расколет. Но он удержался от откровенных инсинуаций.

– Вы поняли? Не оставляли чтоб! А то еще убежит! – ехидно заржал он, глядя на вооруженных конвойных и на наручники, что были на Маскаеве.

Степашкин гнусавым, ленивым голосом ответил:

– Да понял! Понял я все! – и мне показалось, еще чуть-чуть и он бы выпалил: – «С Петровичем не оставлять! Так бы и говорил! Намекает все!»

И для меня, как будто, все началось сначала. Как хотите, назовите сие творение – повестью, романом или записками судебного врача… Но я словно открыл первую страницу, когда, не зная, сколько дней и ночей уйдет у меня на исповедь, написал: «Не стоило, может, говорить об этом.