И рассказывать свою историю. Но любому терпению приходит конец. А каждому ожиданию – начало перемен. Но нет! Не видно пока света восходящей зари. А строки, что ложатся на бумагу, пишутся из далекой Сибири…»

Теперь меня не отпускали мысли и не отпустят до тех пор, пока вся история полностью не ляжет на листы литературного опуса. Мне очень хотелось назвать его публицистическим романом. Здесь, на его страницах, я пытаюсь понять, что происходит с нами. Хочу познать истину произошедших событий, чтобы ответить на вопрос – с чем мы хотим жить и умереть, о ком мы думаем и кого чаще всего вспоминаем и представляем себе в трудные минуты жизни.

Когда Маскаев только еще пытался войти в кабинет, я был удивлен – ну куда же столько, разве бывают люди такими большими. Я сравнил его сначала с медведем, потом – с тюленем и моржом. Но он не был на них похож. Я попробовал сравнить его со слоном, но что-то тоже мешало и не получалось провести параллели. Скорее он напоминал мне снежного человека, которого пытаются показать по телевизору или в интернете. Образ снежного человека ему подошел бы быстрее всего. Он был огромным, но внешне – не злой, с лицом смешного орангутанга. Вроде мирно сидит и лузгает бананы, как семечки. Двигался он, не сказать что медленно и тяжело, наоборот, легко и быстро, и сел на кушетку, на которой месяца два назад здесь сидела его дочь. Она тоже была легкой в движениях, но намного меньше и моложе его, потому что – ребенок. А он казался подвижным, не взирая, или даже не чувствуя своего веса, своего объема, обхвата рук, ног, груди, головы, которые у него по окружности оказались очень большие, даже можно сказать, огромные. Он не имел выпирающего живота и мог сойти за Геракла, если бы его так не подводило лицо своей схожестью с орангутангом. Он сохранял удивительное спокойствие. Хотя все казалось неправильным, даже если бы его нарочно обвиняли в столь чудовищном преступлении или у него такая болезнь, подумал я, и психическое подавление помутненного разума и сознания.

Он не был резок, когда говорил, и не делал резких движений, и выказывал особую медлительность при ответах на вопросы. Но я не решился бы назвать его «пандой» или приклеить прозвище «ленивец».

Я подумал, что он просто загружен «покаянием». Грустный, тихий, не проявляющий ни к чему и ни к кому интереса, словно уже знал свою участь и приговор, и потому безразличен и не реагирует или старается не замечать суетливую круговерть. Я даже сам задумался, сумел бы я сохранять такое спокойствие, когда меня собираются посадить на двадцать лет. Даже если бы я надеялся, что суд разберется, и правда на мне все равно восторжествует.

Я уже знал со слов Сунина, что Маскаев не судим. Поэтому невольно пришли мысли о том, или я имел право и мог подумать про такое, что он совсем не осознает и не понимает, что означает для него зона, что его ждет там, начиная с тюрьмы. Он, вероятно, не знает, чем все ему грозит, как для любого насильника, тем более малолетнего ребенка, да еще собственной дочери.

Поэтому та мысль, которая мелькнула у меня раньше, что он психически не здоров, а Сунин наверняка уже знает, и из-за этого так легко и прытко ведет само уголовное дело. Маскаева, мол, отправят на принудительное лечение в психоневрологическую клинику, а следователю – все равно зачет по раскрытию особо тяжкого преступления с направлением дела в суд, где судья и вынесет вердикт о принудительном лечении. Но имея уже немалый опыт работы в судебной медицине, я часто сталкиваюсь с людьми, совершившими преступление. Иногда, действительно, оказывались среди них психически больные люди. И, в то же время, видел людей абсолютно здоровых, но изображавших из себя психически больных. Ошибся я за все время работы, может, один раз. Этот человек заслуживает особых страниц отдельной книги.

По выражению глаз, лица и мимики Маскаева я мог утверждать, что имею дело с психически здоровым человеком. И если бы сейчас кто-нибудь стал убеждать меня в обратном чувстве, что психически нездоровый человек может изображать здорового, я бы ответил, что вы, батенька, сами сошли с ума. Переубедить меня, что он болен, а делает лицо здорового человека, и делает так искусно – простите, господа, но это практически невозможно. Я готов допустить, когда здоровый человек изображает лицом, глазами, мимикой больного человека, причем мы говорим об образе человека с больной психикой, я бы сказал, что он – большой мастер… Тогда Маскаев, в таком случае, тоже мастер перевоплощения, и по нему плачет и рыдает театральная сцена, а вы хотите его на двадцать лет в тюрьму.

Вот тут, когда-то, в своем кабинете я и встретил упомянутого человека, большого сейчас артиста и, может, именно я сказал ему впервые, о его безупречном перевоплощении. Он освободился раньше срока, и я вижу его теперь в фильмах и восхищаюсь безмерным талантом. Так уж щедро наделила его природа даром. Но речь тогда шла о другой статье и о другом сроке. Я не хотел бы будоражить тяжелыми мыслями своих читателей. Ведь он, за мое благосклонное отношение к нему, сыграл в нашем городском клубе моно пьесу, один во всех лицах. Я благодарен ему на всю жизнь. Это и есть тот человек, о котором я говорил, что он заслуживает отдельной книги, и просил опубликовать ее, если напишу, через сто лет после его смерти. Ведь он вышел по УДО, потому что оказался «психически больным».

30

Я уже знал, что Маскаева зовут Петром. Все данные о нем записала в журнал медрегистратор, все та же Оля. Утешкин и Степашкин из моего кабинета, маленького, тесного и неуютного, плохо побеленного и покрашенного, ни разу не вышли. Не смотря на то, что Степашкин всегда много курил. Но доверить Утешкину, чтобы я разговаривал с подследственным без него, он не мог. Утешкин как-то признавался мне, что Дима у них про всех все знает и докладывает – стучит. А тут он не курит и не курит. И я не выдержал, чтобы не спросить, не бросил ли он курить. Получил отрицательный ответ. Но я пока не знал, какая сила удерживала их обоих. Но точно не страх и не опасение того, что Маскаев ни с того, ни с сего нападет на меня, убьет или покалечит. Меня им, я думаю, было