– Предлагаю всем пойти на футбольное поле и устроить костер из дневников. А они пусть смотрят из окон! – в азарте принялась тормошить одноклассников Лена по завершении церемонии. У нее не было ненависти к школе, но почему бы не насолить напоследок учителям? Ощутить свободу, недосягаемость, неуязвимость, даже вседозволенность.

Учителя смотрели из окон, как десятиклассники прыгают около костерка, бросая в него дневники. Несмышленыши…

Обнаружив, что университетский мир лежит за пределами мира любви, Лена не перестала искать ни любовь, ни восхищение. Придя к выводу, что мальчики с «зарубежки» не про нее, она отвечала на ухаживания только мужчин намного старше ее, чье внимание, как она считала, подтверждало ее исключительность. Мать пришла в ярость, когда дочь, утратив невинность с аспирантом, заявила, что будет ждать десять лет, пока сын аспиранта не закончит школу, а потом они поженятся. Аспирант сменился летчиком с загранрейсов, с которым дочь познакомилась в доме отдыха, этот роман закончился через полгода горькими слезами дочери. Мать в отчаянии порой называла дочь «шлюхой», говорила, что отец пьет потому, что не может пережить этого позора: все бабки на лавочке у дома судачат только о том, что их дочь – проститутка: водит женатых мужиков домой, когда родители на работе.

Таня в пятнадцать лет поступила в консерваторию, еще два года посещала школу по обязательным для аттестата предметам, а теперь, как все студенты, писала конспекты по теории музыки, философии и истории КПСС. Ее переход в студенческий консерваторский мир прошел плавно, не смутив душу. Пикайзены давно расстались с Хорошевкой, переехав в кооператив Большого театра, в одну из трех знаменитых башен на углу Садово-Триумфальной и улицы Чехова. Перед Алкой и Иркой встала следующая задача – обеспечить взрослеющих дочерей квартирами.

– Филармония согласилась, чтобы Тане выделили квартиру в нашем кооперативе, сейчас решаем вопрос с председателем. Маму к себе я уже прописала, все равно она одна жить уже не может.

– А что будет с Марусиной комнатой?

– Я уговариваю Моисея сделать с мамой родственный обмен, та ведь ко мне выпишется, – только Ирка была способна с такой легкостью подарить младшему брату свое кровное.

– Им с Моисеем надо уезжать со Ржевского. Нельзя им больше ютиться в одной комнате. Конечно, однокомнатная квартира на «Молодежной» тоже не вариант. Страшная даль, и снова одна комната, – соглашалась с сестрой Алка. – Если бы у Мишки была своя комната на Ржевском, они могли бы каждый получить по квартире, а потом съехаться в двухкомнатную в центре.

– Я им это и втолковываю! Но они палец о палец не хотят стукнуть, для них это непосильно! Только ты в состоянии заставить их заняться квартирным вопросом.

– Плохо они живут, Ир, плохо… Болит у меня за них сердце.

– Да, Ржевский стал совсем не тот. От нашей квартиры ничего не осталось. Обшарпанный дом, чужие люди. Мишка там погибнет. Будет квартира, может, и найдется какая-то женщина, которая захочет быть с ним. А так… Не понимаю, на что он рассчитывает.

Обе сестры гнали от себя мысль, что их младший брат погибает. Мишка остался в ушедшем уюте квартиры, в исчезнувшем мире, созданном матерями в квартире дома с зеркальным вестибюлем. Милка, Катя и Маруся сложили его из осколков «до» и «после» в двадцатом году, когда их прежний мир ушел в небытие. Под осколками погибли те их мужья, которые предназначались им в Тамбове, но в новый мир квартиры на Ржевском вошли Владимир Ильич, Слоник и Моисей. В него чудесным образом вошел и Виктор Пикайзен, подтвердивший правильность устройства этого мира, и Виктор Котов – совсем иной, чем они, но семья сумела его переделать на собственный лад. И в Мишкину жизнь должна прийти женщина, которая оценит мир их семьи, окажется способной его ценить и оберегать. Мишка такой добрый, умный, деликатный, ему просто надо прекратить хандрить.

Алка никогда не обсуждала ни с матерью или тетками, ни с сестрой боль раскола собственной жизни, не посвящала их в цели, которым она подчинила свое «после», ради которых она и начала разрушение мира квартиры на Ржевском. Разве у нее был выбор? К тому же, если бы этого не сделала она, это сделала бы жизнь, просто чуть позже. Этот мир покинула и Ирка, в отличие от сестры бестрепетно, подчиняясь естественному течению жизни.

А Мишка так и остался там, где когда-то вкусно пахли пирожки тети Милы, где старшие сестры и их мужья играли в шахматы, где когда-то жили безделушки Елены Николаевны, давно умершей. Вспоминался внезапно и так, казалось бы, не ко времени вновь разрешенный писатель Михаил Булгаков с его Лариосиком: «…кремовые шторы… за ними отдыхаешь душой… забываешь о всех ужасах… А ведь наши израненные души так жаждут покоя…» У Мишки не было целей, вместо женщины, которая могла бы принести их ему, у него был папа, оставшийся в мире Милочки и Ляльки. Иной жизни, кроме той, что отражалась теперь лишь в потемневших зеркалах, Мишке не дано было обрести.

Чувство вины по отношению к брату, к Моисею, к давно овдовевшей Риве – осколкам их семьи, оставшимся в квартире, гнало Алку на Большой Ржевский почти каждую неделю. Она возила Мишке и Моисею обеды, ходила с Ривой по врачам. Но когда дверь некогда зеркального вестибюля, с уже заколоченными фанерами зеркалами, закрывалась за ней, она испытывала облегчение.

– Витенька, ну что? – Алка открыла дверь мужу, с трудом державшемуся на ногах.

– Отказали, – Виктор тяжело стянул шинель, полковничью папаху, прошел в кухню и, сев на табуретку, закурил.

– Отказали… – ахнула Алка, – Ты угробишь себя этой квартирой. Опять пили?

– Что ты мне нервы мотаешь! Пили… Я моссоветовцев в ресторан водил. Не понимаешь, что ли, как дела делаются?

– Они что-то обещали?

– Отстань… Обещали… Все опять сначала…

Дядю Костю, бывшего долгие годы семейной палочкой-выручалочкой, в эти годы разбил инсульт, выхаживали его снова, конечно, Алка с Виктором. Каждое воскресенье они мотались на Таганку, возили продукты, находили массажистку, которая разрабатывала дяде Косте парализованную руку и ногу. Но едва тот начал поправляться, как паралич разбил и тетю Мусю, и Алка с Виктором теперь уже оплачивали двух массажистов, ездили в две больницы. Соломон по-прежнему ограждал Катеньку от страданий ее родных, твердя – не без оснований, надо признать, – что после трех инфарктов Катеньке вредно волноваться. Иногда Алочку у постели умирающих сменяла Ирка, но ее как-то не хватало на все… Виктор Пикайзен, его репетиции, гастроли, Танины концерты, ее конкурсы… Почему силы ухаживать за Костей и Мусей находили только Алка с Виктором? Над этим вопросом в семье не размышляли, ведь Алка с мужем сами выбрали этот вечный бег белки в колесе.

Виктор Степанович в конце концов пробил-таки для дочери шикарную однокомнатную квартиру на улице Кедрова у метро «Академическая», и тут же мать отправила дочь на горнолыжный курорт в Домбай – там, как ни крути, особая публика! В первый же день дочь с подругой познакомились с мальчиками, пошли с ними пить пиво, а вечером – к ним в гости, слушать игру на гитаре. Душа компании Боря долго целовал Лену Котову перед входом в ее корпус, говоря, что этим вечером он нашел свою любовь на всю жизнь, жаль, что ему уезжать в Москву на следующий день. Он слал Лене письма, которые та читала с замиранием сердца, что, однако, не помешало ей крутить роман с лучшим лыжником на склоне, ленинградцем. Лена начинала верить, что пришло ее время, что ей могут принадлежать все самые лучшие и удалые ребята.