взлома ни на входной двери, ни на балконе, ни даже на окнах. Никто не мог тайно проникнуть в квартиру, чтобы подбросить ему эти улики. Как бы ей не хотелось доказать самой себе, что это неправда, Кристиан не могла придумать ни единого сценария, как эти вещи смогли оказаться у сержанта – теперь уже бывшего. Они проверили все, что могли.

– Мы уже объявили его в розыск, – продолжал Морган. – Если он попытается сбежать, в аэропорту – да где угодно, где засветятся его документы! – его сразу же задержат. Все банковские карты заблокированы. Ему не уйти. Как минимум двое причастных к этим убийствам у нас в кармане. Хорошая работа, Тайлер.

Он поднял глаза, вязко скользнув по ней взглядом.

– Мне сложно представить, каково это – осознать, что сумасшедший убийца, которого мы искали все это время, оказался твоим соратником. Тем более ты сказала, что подозревала нечто подобное. Это наверняка тяжело – постоянно путаться в догадках и понимать, что не можешь доверять собственному отряду.

Молчание – секундное, словно он не был уверен, стоит ли это говорить:

– Наверное, у тебя есть эта способность – видеть в людях внутреннюю гниль.

Нет. Не говори это. Не надо.

Резь в глазах. Попытка скрыть выступившие слезы.

Затошнило, и Кристиан покачнулась, не в силах справиться с накатившим отчаянием.

– Тебе нужно отдохнуть. Такое не часто случается.

Он не желал зла, он не знал, и все же лавина запрятанных глубоко воспоминаний захлестнула изнутри. Он сказал то, что она не хотела слышать.

Гниль.

Липкая жидкость на руках. Ветви мокрых деревьев, бьющих по лицу. Крик страха, отчаяния, нежелания верить в то, что происходит.

Отрицание. Такое же, как и сейчас.

Пожалуй, она слишком многое отрицала. Пряталась за маской и занавешивала простынями все, на что не хотела смотреть, и теперь даже сама не могла полностью осознать, что чувствует.

Видит бог, она не хотела ничего из этого. Если бы только можно было вырезать из ее жизни отдельные части, она покрылась бы шрамами, скрывшими за рубцами ее истинное лицо.

Морган сказал еще что-то, но к тому времени она уже потеряла возможность воспринимать хоть какую-либо информацию из внешнего мира. Кажется, он пытался выразить сочувствие, но о каком сочувствии может идти речь после того, что произошло? Пять новых выстрелов ее ночных кошмаров, и все – дело рук Фледеля Крайше. Как долго она пыталась убедить себя, что у нее нет оснований подозревать его?

Словно суеверная женщина, накидывающая платок на зеркало в комнате покойника.

Видеть в людях внутреннюю гниль. Неужели он тоже был гнилым?

Нет, нет, нет.

Кажется, она сказала Моргану что-то на прощание. Кажется, он разрешил ей идти. Кажется, она вызвала такси.

Имеет ли это смысл, если в конечном итоге, лежа на кровати и смотря в отвратительно белый потолок, она плакала?

Сколько дней он пролежал, пялясь в этот тошнотворно белый потолок? Ночь за окном сменялась днем, но сознание было словно поддернуто пеленой, и он не мог сосчитать переходы.

Его мучили жуткие боли. Если раньше он забывался в череде инъекций, то сейчас Ник отчетливо чувствовал, что гниет заживо – и это безумно его пугало. Вены чесались изнутри, словно внутри них ползали жуки. Зарывшись в подушку, он отчаянно выл, надеясь унять страдания – как физические, так и душевные. Ник был не один такой – периодически он слышал крики других пациентов, и оттого становилось лишь страшнее. Словно его заперли под одной крышей с садистами, измывающимися над всеми, кто находился под их властью.

Первые дни кололи питательные капельницы, потом – кормили. Еда была пресной и жидкой. Крикливые санитарки следили, чтобы он сожрал все до последней капли, а потом ставили противорвотные уколы, от которых снились кошмары. Ник ненавидел кошмары, но в тысячи раз сильнее он ненавидел это мерзкое чувство наполненного вязкой тиной желудка, от которого он больше не мог избавиться.

Потом были операции. Жуткое, страшное осознание того, что он понемногу лишается прогнивших кусков мяса, а на их месте остаются грубые швы, залитые зеленкой.

Он успел тысячу раз проклясть Клео, придумавшего весь этот план. Сейчас Ник мог быть у себя, и каждый раз, когда боль возвращалась, он уходил бы в свои бесконечные грезы. У него был бы босс – а сейчас нет никого.

А если бы и убили, все лучше, чем вот так.

Клео больше не приходил – а зачем ему? Ник уже отыграл свою роль в его плане, так же, как и всегда. Он ни на миг не поверил в слова о том, что все это было ради его же блага. Это существо, по воле случая являющееся его братом, никогда не заботилось ни о ком, кроме себя.

И Ник лежал один, кусая подушку, плача и в ужасе разглядывая самого себя – столь неприглядного при ярком свете белых ламп.

В один день все изменилось.

Медсестра принесла капельницу, привычным движением воткнув иглу в вздувшуюся, выделяющуюся вену. Врач как-то говорил Нику, что это обезболивающее, и парень никак не мог решить, что же хуже – если его обманывают или если без этого препарата он чувствовал бы себя еще хуже.

Но в этот раз все было иначе. Боль вдруг ушла – не полностью, оставаясь на задворках разума, словно белый шум, но больше она не перетягивала на себя все внимание, будто лоскутный кусок одеяла. Ник почувствовал вдруг что-то знакомое – ощущение, возникающее после очередной дозы, только в тысячи раз слабее. В тот день он наконец-то смог уснуть без сновидений.

С того момента ему стало легче. Он больше спал, меньше плакал и злился. Боль и страдания оставались, но они не были столь невыносимыми, что хотелось умереть. Только тогда ему в первый раз пришла в голову мысль, что жизнь может идти дальше. Он даже успокоился.

До тех пор, пока его воспаленный рассудок не вспомнил, что после случившегося он будет гнить в тюрьме. Тогда и случилась самая сильная его истерика.

Он закричал, голова была вся в огне. Вырвал иглу из вены, не обращая внимания ни на боль, ни на брызнувшую под давлением кровь, со злостью швырнул капельницу в стену, и банка с раствором разбилась вдребезги. Уже почти бросив иглу вслед, к осколкам, Ник вдруг остановился и начал истерично втыкать ее себе в бедро. Он уже не знал, отчего кричит сильнее, от боли