в мир. Город был со мной, и иначе быть не могло. При молчаливой поддержке этого жесткого города впервые с тех пор, как рассталась с сестрой, я обрела устойчивость. После нашего расставания я чувствовала себя изгнанницей, а теперь передо мной в темноте раскинулся великий город, говоривший на моем языке, и всем своим присутствием выражавший то, что мой до черноты распухший язык выразить не смог. Наш Бог — Бог мести. Милующий и карающий, воюющий с жителями земли, чтобы избавить их от радиоактивного заражения.

Не знаю, сколько времени я там стояла, когда за спиной послышались шаги Одеда. Думаю, несколько минут, не больше.

— Так вот что тебя занимало всё это время! Это он тебя занимал? Он? — Его голос был на удивление спокоен, лишен намека на жалобу. Я взвесила слово «занимало». Любимое занятие. Хобби. Бизнес. Дело.

— Похоже на то.

— Хорошо. Теперь мне ясно, в чем дело. Смириться с несправедливостью — это очень больно. — Мне показалось, что я ослышалась. Но нет, ошибки быть не могло: муж дразнил меня, игриво пародируя размеренную речь психолога. — У меня не было возможности сказать, что у тебя очень удачная стрижка, — быстро добавил он, пока до меня не дошло, что происходит. — Мы можем сесть в машину? Не знаю, как ты, а я замерз.

Мы дошли до машины, вернулись домой, и так мы снова стали разговаривать. И все это благодаря визиту к врачевателю душ.

Нет, мы еще не говорили обо всем, как раньше, но снова были ночные разговоры, и утром перед его уходом мы обменивались словами, наполненными смыслом.

И были долгие разговоры по субботам, когда он присоединялся ко мне на прогулках. Подгоняющий меня непокой никуда не исчез, но теперь он казался необходимым и беспокоил меня меньше.

Переменчивый Иерусалим все время менял лицо, иногда поддерживая меня своей ясностью, а иногда скрываясь под пленкой нечистоты. И я ни на минуту не забывала: весной должно приехать Первое Лицо.

Часть третья

Первое лицо, Гитлер

Глава 1

— Так значит, мейл ты не сохранил… — Я отошла от компьютера, чтобы встретить мужа, как делала раньше. Мне больше не нужна была заставка, чтобы скрыть, чем я тут занимаюсь, и мне даже не нужно было уточнять, о каком мейле я спрашиваю.

Он его стёр.

— Прости, это было глупо с моей стороны. За такую промашку я бы себя уволил. Я должен был это сохранить на тот невероятный случай, если он снова захочет нас побеспокоить. Это было как-то по-детски — стереть, чтобы больше его не видеть.

— И ты уверен, что он не упомянул, когда собирается приехать или название конференции… — Одед пожал плечами. Он уже ответил на этот вопрос раньше.

Поиски в сети не принесли результата: не было в Иерусалиме конференции, на которую могли бы пригласить «Первое лицо», но я полагала, что информация должна находиться под одним из триста одной тысячи упоминаний, я просто неправильно ищу.

Мне было трудно оторваться от компьютера больше, чем на пару часов, но и сидеть больше четверти часа кряду, глядя, как размножаются клетки информации, было выше моих сил. Я садилась, вставала, снова садилась; нелюдь ускользал сквозь дырки в сети, и иногда возникала странная иллюзия, что «Арон Готхильф» не один, их много. Я не нашла его связной биографии, у него не было своего сайта, но он упоминался в разных контекстах в качестве профессора шести разных университетов. Последним из них был университет Индианы, где была написана «Моя ошибка». Он менял места работы с такой скоростью, что мог оказаться, где угодно.

Я подумала: а вдруг, никакой конференции и нет, это тоже было ложью, чтобы ввести нас в заблуждение. И приедет он не весной, а, может быть, раньше. И что, собственно, имеют в виду, говоря о весне? Считается, что в нашей стране нет переходных времен года. Песах называют праздником весны, но в Песах, обычно, уже жарко. У него в Израиле есть сын, может быть, он вообще уже здесь, у своего сына.

— В ноябре он читал лекцию во Франкфурте, — сказала я. — «Понять — значит простить?» — так она называлась. Про Иерусалим нет ничего.

— Может, он умер, — сказал Одед. — Откуда нам знать? Попал под грузовик, или того лучше: его разбил паралич, и теперь он пускает слюни в какой-нибудь больнице.

— Это не так.

— Нет?

— Нет, я знаю. — Я не могла ему объяснить, как не могла объяснить себе, откуда я знаю, что нечисть еще жива, как я ощущаю ее присутствие. Но я чувствовала и знала, и мне было ясно, что, если он исчезнет, я и об этом буду знать. Как? Наверное, просто встану утром и обнаружу, что дядюшка исчез, и я могу дышать свободно.

— Ладно, пусть нам будет утешением, что в таком возрасте он больше не может никого изнасиловать, и, как видно, не собирается писать еще одну книгу о Гитлере.

— А если бы мог?

— Мог изнасиловать? — Одед посмотрел на свои руки. — Полагаю, что в таком случае я бы придумал что-нибудь не вполне укладывающееся в рамки законности.

— А как насчет того, что уже было?

— Что именно? Что может быть? Объясни, Элинор. Не убегай.

Но я и этого тогда не могла ему объяснить: не бывает «было», все что было, существует и сейчас, а прошедшее время — просто удобный грамматический обман. Ничто не проходит.

Объяснить не могла, но и убегать от него я больше не хотела, я просто оттолкнулась от стола и два-три раза ударилась спиной о холодильник.

— Не надо, Элинор, — Одед встал и схватил меня за плечи.

На этом этапе мы уже снова прикасались друг к другу, но только слегка. Обнимались аккуратно, избегая соприкасаться бедрами, так он обнимал наших сыновей. К утру, когда в доме становилось прохладнее, бывало, что одно спящее тело обвивалось вокруг другого. И всё это время Одед терпеливо ждал знака, которого я не подавала. Он был терпелив, вежлив и достоин уважения, всё что только можно пожелать, но эта ситуация держала его в постоянном напряжении и выматывала силы, уж я-то это знала.

Не моя вина, что у нас отняли всю страсть, я первая её лишилась — будто проникли в меня и изъяли. Одед хотя бы продолжал хотеть, а хотеть — значит жить.

— Скажи, чего ты хочешь. — Я стояла, прислонившись спиной к холодильнику, а муж руками защищал мой обнаженный затылок. — Говори со мной. Хотя