— Элинор. Если это, Элинор, ты называешь шуткой, то я уж и не знаю… — его голос к концу фразы ослаб, и освободившейся от документа рукой он потер лоб. — Могу я попросить тебя сесть? Могу? Ну так я прошу сесть.

Рассказ о последней прогулке Алисы я сочинила, когда сон не шел ко мне. По заголовку редактор понял, что девчонка вернулась, и радостно поспешил прочитать текст, как только пришел на работу.

В этой последней прогулке Алиса посещает Церковь Всех Наций в Гефсимании. Недели за две до этого ноги и вправду принесли меня в это здание, настоящее название которого «Базилика Агонии». В этом месте страх смерти охватил Иисуса, «и был пот Его, как капли крови, падающие на землю». Там он молился, чтобы Господь отвел от него эту чашу, и там он сказал священникам: «теперь ваше время и власть тьмы». Все это я знаю, потому что изучила вопрос. Как и большинство прогулок Алисы, эта последняя дала мне возможность занять себя исследованием.

Рассказ открывается классическим анекдотом. Под византийскими колоннами фасада — колонны были спроектированы итальянским архитектором Антонио Барлуцци, и их строительство было завершено в 1924 году (всё это я потрудилась указать) — под колоннами византийского стиля Церкви Всех Наций Алиса встречает троих мужчин: еврея, христианина и мусульманина. Они стоят вместе, и девчонка с косичками очень рада, встрече с таким проявлением религиозного разнообразия: в красочном гобелене города религиозное разнообразие — вот что восхищает ее больше всего.

Еврей, христианин и мусульманин тоже очень рады встретить девушку с Аляски, интересная беседа между ними затягивается до наступления темноты, и они выходят прогуляться среди оливковых деревьев по склону холма. Кто-то замечает: «Возможно, что на одном из этих древних стволов Иисус преклонил главу», — но из рассказа неясно, кому принадлежат эти слова.

Тело Алисы нашли на следующий день, точнее, большую его часть. Одна отрубленная нога подброшена к входу в гончарную мастерскую в армянском квартале, а другая — на живописную крышу ресторана «Папа Андреас» с одной из лучших смотровых площадок нашего города. Торс обнаружен в синагоге Хурва в еврейском квартале. Прошло еще сорок восемь часов, прежде чем в центре мясного рынка в мусульманском квартале заметили ярко-рыжую косичку в баке с мясными отходами.

— Как прелестна Элишева,

Моя радость, ангел мой!

Отчего же, я не знаю,

Говорят, что ты хромая?

Ведь из двух прелестных ножек

Не хватает лишь одной.

Глава 13

Мы всё-таки поговорили, точнее, мы сели, и муж говорил, а я только повторяла, что признаю — со мной что-то происходит, и, ладно, я сожалею.

Мне действительно было жаль. Когда он упомянул Сиэтл, я пожалела обо всем, что было упущено: как же я не расспросила Нимрода о его соседе по общежитию! Даже, когда он упомянул своего экзотического соседа-друга, уроженца Гавайев, я ничего не спросила. Я жалела о своей уклончивости и бесцельных блужданиях, о сне, который не шел ко мне — подумалось, что и это причина моей сильной усталости.

Я жалела опечаленное лицо мужа и его голос, пытавшийся достучаться до меня — в какие-то моменты я совсем его не слушала, и жалела об этом тоже. Наконец, отчаявшись услышать от меня что-то новое, он встал и прошелся по дому, но к этому времени на экране компьютера в моем рабочем уголке уже была заставка, и Первое Лицо спряталось за искусственным аквариумом с тропическими рыбками.

В те несколько минут, когда Одед ходил кругами по дому, помнится, я даже почувствовала определенную скорбь по Алисе.

Много лет назад, в моей первой колонке, она приехала в Иерусалим, надеясь научиться рисовать свет пустыни. Эту деталь я придумала, а потом забросила, и поэтому девушка с Аляски больше никогда — никогда не нарисует никакого света, и вообще ничего не нарисует.

Моя Алиса больше не будет рисовать — почти и не рисовала — а я так и не узнаю, существует ли в рисунке «свет пустыни», без нее это лишено смысла.

— Я не знаю, что еще сказать, — Одед вернулся и сел на краешек кресла. — Мы оба запутались и оба нуждаемся в помощи. Я имею в виду помощь психолога.

Муж сказал «оба», и мне было ясно, о чем он говорит. «Оба» — это крючок, на который он собирался поймать сумасшедшую и отвести ее на исправление к психологу. Я догадалась, что муж думал о нарушении сексуального влечения, о полном его крахе — будучи тем, кто он есть, то есть лучшим из всех возможных мужчин, он даже мысли не допускал взвалить на жену ответственность за это нарушение.

Скажу кратко, что после тех суток в Чикаго это удовольствие также исчезло из нашей жизни, и почти постоянное наличие его отсутствия делало наши движения неловкими. Как жалка и оскорбительна хореография избегания! Вот я спешу мимо мужа, завернувшись в полотенце и отводя глаза, когда он смотрит на меня; пытаюсь выглядеть так, словно забыла какую-то рутинную работу, срочно нуждающуюся в исполнении. Я драю духовку и газовые конфорки, и вот муж уже спит, завернувшись в покрывало и оставив одеяло мне.

«Оба» сказал мой добрый муж. Но нарушение было во мне и только во мне — ведь не Одед же среди ночи чистил плиту, и это он неустанно провожал меня взглядом.

Беременности, кормление грудью, ссоры, сын на курсе пилотов, экзамены в коллегию адвокатов и срочные обращения в Верховный суд — пока ничто в нашей жизни не препятствовало нашему сексу. Это было наше убежище, где мы скрывались, и в то же время — это было открытым пространством. Секс был будничным и вялым; диким и разнузданным; нежным и скучным, но он был всегда. Всегда был, пока его не забрали у меня в зеленом лесу у маленького городка с музыкальным названием.

Еще до возвращения в Израиль что-то нарушилось в наших касаниях. Рука Одеда на моей воспаленной коже стала тяжелой и давила, а иногда наоборот — она порхала, как насекомое, севшее мне на живот, которое только и остается, что смахнуть.

Даже во сне несколько раз было — он прикоснулся ко мне, а я вскрикнула и отпрянула. В моем теле не осталось ни одного места, которого можно касаться.

Я знала, что советуют в таких случаях: закрой глаза и думай о королеве. Смирись, отдайся, притворись — и наслаждение найдет к тебе путь. Открой