невестки, и через некоторое время свекровь начала загадочно посмеиваться над «впечатлениями, которые трудно переварить». Хоть я и любила ее, хоть я и помнила, что люблю ее, но эти иносказания о «пищеварении» только распаляли мою ярость: как будто мне нужна была какая-то умственная касторка, чтобы ускорить изгнание гада из переплетения моих кишок. Как будто у гада не было ядовитой жизни вне моего кишечника. Как будто его скверна была всего лишь метафорой, а не чем-то реальным.

Мне захотелось рассказать ей, что мы с ее сыном обращались за помощью к психологу, но я опасалась открыть лазейку. В конце концов моя добрая свекровь решилась спросить меня прямо, много ли я думаю о встрече с сестрой, ведь это же естественно, что встреча после такой долгой разлуки пробуждает всякие воспоминания, и думать об этом тоже нормально.

— Я никогда не спрашивала, относится ли твоя сестра к вашим родителям так же, как ты.

Из всех странностей моего «приданого», единственная, которая ее действительно беспокоила, была моя неприкрытая враждебность по отношению к матери. Она расценивала мою злость как броню, которой я защищала свои раны, и более того, как порождение досадного недопонимания; моя горячность должна была по мере взросления остыть.

— В моем возрасте, Элинор, понимаешь, что в отношениях с родителями, особенно с мамой, нет черного и белого.

Когда Яхин был ребенком и страдал от колик, а Одед и я страдали от недостатка сна, моя ангельская свекровь приходила почти каждый день, чтобы дать мне отдохнуть. И когда она укачивала на руках своего кричащего внука, я видела, как она тайно лелеет фантазию, что мое материнство поможет мне понять мою собственную слабонервную мать и помириться с покойницей.

Однажды она без всякой подготовки спросила, когда, собственно, годовщина маминой смерти, и не хотелось ли мне когда-либо пойти к ней на могилу.

Я попыталась отговориться тем, что «кладбища ничего для меня не значат», но она, что было ей не свойственно, настаивала:

— Могу тебе сказать, что Менахем многие годы повторял, что собирается пожертвовать свое тело науке. При всей его скромности — а он действительно скромен — он иногда немного хвастун, ты знаешь. Так вот, много лет он хвастался перед нами своим рациональным подходом, но в завещание он это не записал, понимаешь? От тебя я все же не ожидала такого рационализма. Не мне судить и не мне указывать тебе, как поступать, но, если тебе когда-нибудь захочется пойти на могилу, помни — мы все охотно пойдем с тобой.

Мое свежее материнство действительно пробудило во мне различные мысли о моей собственной матери, главным образом уничтожив любой намек на понимание, которое я, возможно, испытывала к ее дезертирству.

Рахель, как истинная женщина, уступила мне и не уступила. Она продолжала лелеять сантименты о примирении с прошлым, и после того, как мы вернулись из Америки, и порча вспыхнула с новой силой, тихо угрожая нам всем, она снова загорелась идеей, что для того, чтобы обрести душевный покой, мне необходимо помириться с моей покойницей. Не всё белое и черное, есть и пастельные тона, и, чтобы успокоить тело и душу, нужно достичь согласия с духами. Во мне разгоралось отвращение от близкого знакомства с гадом — «На огне вскипает что-то, кто-то рыкнул на кого-то» — а она в своем пастельном невежестве хотела видеть меня тепленькой.

— Твоя сестра относится к родителям так же?..

Сглотнув слюну, я выпалила, что сестра всегда была лучше меня, видимо, и в этом тоже. Я увидела, как затуманились глаза свекрови, думаю, скорее из-за грубости моего тона, чем из-за моих слов, и я поспешила добавить:

— Я думаю, что мы с ней воспринимали наших родителей немного по-разному. Это случается со многими братьями и сестрами. Но все это в прошлом, и, насколько я понимаю, это нормально, что мы по-разному к ним относимся.

Легко пугающаяся и легко идущая на примирение, моя свекровь согласилась, что «каждый имеет право на собственное отношение. Тебя отправили в интернат, а ее нет, естественно, что ты чувствовала себя иначе. Непросто девочке быть в интернате. Только не наговаривай на себя, что ты не хорошая, Элинор, а то я, чего доброго, могу Одеду рассказать».

Добрые намерения, только добрые намерения, двигали следующей сценой.

Мы сидим вокруг обеденного стола, того самого фамильного деревянного стола, за который целую эпоху назад посадили девушку с татуировкой, которую молодой человек привел, чтобы напугать родителей.

— На этой неделе Менахем получил интересное приглашение, — таким же голосом свекровь говорила внукам: «Давайте посмотрим, нет ли тут чего-нибудь для вас», раскрывая перед ними свою сумку. Но на этот раз сумку открыл Менахем.

— Оказывается, после Песаха, меньше, чем через месяц, тут в Иерусалиме состоится большая международная конференция по теме «Холокост в искусстве». Как я понимаю, ее готовят уже довольно много времени, и этим занимаются несколько организаций как в Израиле, так и за рубежом. Мой друг Мордехай Кушнир — кажется, Элинор, ты видела его на моем дне рождения, это муж Ханиты — он занимается там организационными вопросами. Приедут люди искусства и исследователи со всего мира, ожидали даже Спилберга, а Мордехай как раз и отвечает за прием гостей. Короче, звонит он мне во вторник и говорит, что среди прочих будет и профессор Арон Готхильф. Позволю себе заметить, что твой сомнительный дядя не является почетным гостем, самолет и гостиницу он оплатит, очевидно, из своего кармана, но его имя есть в списке докладчиков. Один из вопросов, за которые отвечает Мордехай — и это была его инициатива — организация неформальных встреч между учеными. Большая часть форумов будет открыта для широкой публики, они будут проходить не только в университете. Открытие, как я понимаю, состоится в Международном центре конгрессов, планируется также какой-то марафон в Синематеке. Как говорит мой друг, это будет «многофокусное событие».

Свекор помешал вермишель в супе и отложил ложку на край тарелки. Менахем Брандис не из тех, кого можно подгонять, да и зачем торопить то, что уже произошло и никуда не денется. Пока он говорил, мои уши словно бы заполнялись водой, и эта вода замедляла все и делала меня очень терпеливой. Я ощущала в себе вальяжность, как после пьянящего ночного хамсина. Река течет и несет меня, нет необходимости грести.

— В общем, Мордехай вспомнил — точнее, ему напомнила Ханита — что у нас в семье есть Готхильфы. Готхильф не слишком распространенная фамилия, поэтому мой друг и позвонил узнать, есть ли между нами связь, и хотим