решением! Он может сетовать на себя за то, что упустил возможность счастливой любви. Он проверяет, не суетность ли поселилась в его сердце. Полагаю, если бы Онегин обнаружил в себе недобрые чувства, он не стал бы преследовать Татьяну. Зато итоговое решение принимается твердо: «Сомненья нет: увы! Евгений / В Татьяну как дитя влюблен…» Это сравнение тоже встречается не впервые. В третьей главе с его помощью любовь Татьяны противопоставлялась интригам светских кокеток:

Кокетка судит хладнокровно,

Татьяна любит не шутя

И предается безусловно

Любви, как милое дитя.

Применительно к Татьяне сравнение воспринимается органичным: в ту пору героиня фактически вся еще милое дитя. Применительно к многоопытному Онегину, который в любви считался «инвалидом», сравнение неожиданно, но оно выявляет непреднамеренный, непосредственный, истинный характер его любви. «Как дитя» в данном контексте подобно, по методологии Блока, сверкающей звезде, острию, на котором держится покрывало стихотворного фрагмента, но сияние этой звезды надо усмотреть и оценить читателю.

Поэтические детали такого рода — надежные опоры для весьма серьезных наблюдений.

Сила детали в романе умножается благодаря перекличке деталей, благодаря приему «рифмы ситуаций». Будем слышать негласный диалог опорных слов — больше поймем в произведении.

Содержательная ступенчатость первой главы «Онегина» замкнута красивым композиционным кольцом. Начинается повествование сообщением о рождении героя «на брегах Невы», а кончается напутствием идти «к невским берегам» «новорожденному творенью»: Онегин как будто рожден дважды: сначала физически, потом как образ художественно. Поэт демонстративно, вопреки царской немилости, вместе с героем возвращал себя, пусть только виртуально, в неласковую столицу. Для поэта адресация к времени, что за рамками повествования, неуклонна и регулярна, поскольку от там живет.

Нас ждет «рифма» ситуации: когда-то герой и автор гуляли на брегах Невы, им выпадает случай побродить «по берегам эвксинских вод». И новая разлука, вновь по обстоятельствам поэта, которому был назначен для жительства «далекий северный уезд» под присмотром власти и церкви.

В конце — восклицание поэта, адресованное читателю: «Поздравим / Друг друга с берегом». Это — далеко не единственная перекличка начала и конца, замыкающихся на кольцо: бытовая деталь возвращается многозначительной метафорой. Здесь она означает завершение весьма длительного труда, момент радостный и печальный одновременно: «Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний. / Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?» В стихотворении («Труд»), адекватно содержанию, тоже соединяются контрастные объекты: размышление (рацио) анализирует сложные эмоции.

Остается открытым вопрос: нужны ли размышлению наглядные, зримые ассоциации? В сознании поэта, поскольку «берег» — образ для романа сквозной, более вероятно, что зримая ассоциация присутствовала. Подтверждает это сравнение, которое сопровождает возвращение Онегина в столицу: «Он возвратился и попал, / Как Чацкий, с корабля на бал». Сравнение это подчеркнуто ассоциативно и метафорично. Грибоедовский герой, конечно, и за морем побывал, но в Москву отправился не «с корабля», средь зимы, когда всякая навигация окончилась. Онегин, может, и поплавал накоротке по Черному морю, но в столицу явился явно посуху. Это не помешало В. А. Кожевникову, чтобы продлить путешествие Онегина до 1830 года, отправить героя из Одессы в Петербург вплавь вокруг Европы; метафору было угодно понять в прямом значении.

Повторение художественного приема вносит свою лепту в подкрепление ритмического строя романа. Вот повествовательный прием: подключение к сквозной, стержневой линии повествования новых, побочных линий, расширение поля зрения. Главный герой представлен читателю таким, каким он будет — уже на наших глазах — участвовать в действии. В первой-второй строфах романа мы слышим и видим героя, мчащегося в пыли на почтовых в деревню. Тотчас после первого представления поэт погружается к самым истокам биографии Онегина, дает концентрированный итог воспитания и образования героя. Затем монотонный светский образ жизни героя воспроизводится не в поступательном движении, но статично — через подробный рассказ об одном характерном дне из жизни Онегина. «Большая» экспозиция первой главы вбирает в себя не только предысторию героя, но и первый этап его собственных поисков, отклоняющихся от движения толпы, — первый его духовный кризис периода петербургского затворничества. Возвращение при последовательном повествовании к тому моменту жизни героя, с которого пошел рассказ, специально оговорено замечанием в скобках: «И тем я начал мой роман». Таким образом, отчетлив петлеобразный рисунок представления героя: от состояния, которое переживает герой в начале основного сюжетного действия, делается резкое погружение на полную глубину ретроспекции, затем происходит неторопливое возвращение к исходному моменту повествования, после чего продолжается сюжетный рассказ.

Удивительно, что «петлеобразный» рисунок включения ретроспекций выдерживается строго. «Как только повествование подходит к новому персонажу, месту действия, к новой теме, так обычно следует более или менее обстоятельный исторический экскурс»[144]. Так вводятся в повествование и Ленский, и Татьяна, и даже многие из второстепенных персонажей: старушка Ларина, няня (с тем отличием, что о ее прошлом рассказывает не автор, а она сама), Зарецкий. Заглавный герой имеет лишь то преимущество, что его предыстория рассказана наиболее подробно, развернута на целую главу, остальные экскурсы компактнее, концентрированнее. В рассказе о второстепенных персонажах используется своеобразная антитеза «бывало» — «ныне».

За пределами такой структуры совсем немногое. Несколько штрихов из биографии Ольги сообщается косвенно — в рассказе о Татьяне; но заурядная Ольга и лишена в романе отдельно выделенной биографии. Рассеяны сведения из биографии Ларина-отца, но «натурой» он и не представлен. Притом именно Ольга и ее отец на редкость монотонны, они лишены развития. То, что с ними «бывало», вполне исчерпывается тем, что показано в «сиюминутном» движении романа.

«Петлеобразный» композиционный рисунок сохраняется и при включении авторских бесед с читателями: невзирая на количество, объем и характер «лирических отступлений», «повествование опять возвращается на оставленную дорогу и именно на то место, с которого автор ушел в сторону…»[145]. Еще одна «рифма», добавляющая повествованию изящество и стройность: повторы ритмичны, рисунок их включения придает повествованию дисциплинированность, строгость, а неистощимая виртуозность вариаций преодолевает опасность однообразия.

Сквозной поэтический образ может использоваться как средство характеристики героя. Внешняя неактивность Онегина, его покорность обстоятельствам находит выражение в таком любопытном авторском обозначении состояния героя, как сон наяву. К слову, Онегин неоднократно показан спящим обыкновенным образом, без метафор: «Спокойно спит в тени блаженной / Забав и роскоши дитя». Даже в утро дуэли «Онегин спит себе глубоко», без сновидений. Лишь однажды, после неожиданной встречи с Татьяной на рауте, «Мечтой то грустной, то прелестной / Его встревожен поздний сон». Снов своего приятеля Пушкин нигде не пересказывает. Но понятием «сон», применительно к Онегину, поэт регулярно обозначает состояние бодрствования, когда человек отдается во власть дум и даже обстоятельств; сознанием он фиксирует происходящее, но