выпускает возможность активного вмешательства, противопоставления своей воли тому, что совершается. Это состояние может быть приятно человеку (тогда, естественно, не возникает желания его прерывать), но оно властвует над ним даже тогда, когда неприятно.

Сны наяву Онегин видит в экстремальных обстоятельствах. Получив письмо Татьяны, «в сладостный, безгрешный сон / Душою погрузился он». Во время дуэли отмеченное состояние переживают оба соперника: «Как в страшном, непонятном сне, / Они друг другу в тишине / Готовят гибель хладнокровно…» Особенно настойчиво подчеркивает поэт это состояние Онегина, когда герой влюблен: «Та девочка… иль это сон?..»; «Что с ним? в каком он странном сне!», «И постепенно в усыпленье / И чувств и дум впадает он…»

Для контраста отмечу, что Татьяна (чей «чудный» сон подробно рассказан в романе) фактически, в силу романтического характера своего мировосприятия, тем и занимается, что видит сны наяву, поскольку живет миром грез, поскольку перестраивает в своем воображении реальный мир на книжный лад; тем не менее ее привычное состояние поэт снами не именует. В чем дело? Вероятно, в том, что Татьяна остается хозяйкой положения. Она позволяет себе фантазировать, но она вольна остановить полет воображения, «смирить» «души неопытной волненья»; она не спит, а действует по своей воле.

Впрочем, однажды и бодрствующее состояние Татьяны именуется сном — когда она вырвана из привычного деревенского мира и еще не определилась в городском, когда она пассивно покорствует обстоятельствам. В общении с московскими «младыми грациями»

…Таня, точно как во сне,

Их речи слышит без участья,

Не понимает ничего…

Но это состояние для Татьяны временно, нехарактерно. Она активно определит себя в новой жизни, и состояние сна наяву исчезнет.

Несколько в ином значении понятие «сна» Пушкин довольно часто делает обозначением творческого процесса: это особое состояние художника, когда явь и фантазия (воображение) сливаются, когда в духовном мире автора живут и действуют его герои, когда оформляются его грезы и мечты. «В смутном сне» впервые явились поэту юная Татьяна и с ней Онегин. Состояние творческого сна дорого поэту, он его бережет, о нем мечтает:

В глуши звучнее голос лирный,

Живее творческие сны.

Дни, проведенные «в глуши», поэт вспоминает в концовке шестой главы, вспоминает за то, что они были

Исполнены страстей и лени

И снов задумчивой души.

Сны такого рода — привилегия поэта:

И вы, заветные мечтанья,

Вы, призрак жизни неземной,

Вы, сны поэзии святой!

Поэтический образ у Пушкина обладает возможностями эволюции, неистощимой игры оттенками. В «Онегине» интересны сам переход значения образа из прямого в переносный, раздвоение эмоционального содержания на утверждение и отрицание, обогащение смысла образа в связи с переадресовкой его разным персонажам. Окончательное содержание образ обретает только в контексте: «…Слово реально существует, получает свою интонацию и выразительность только во фразе, а не взятое в отдельности…»[146].

«Метафороподобный» стиль повествования, обязанный своим рождением жанровой доминанте не романа, но романа в стихах, проникает в «Онегине» на разные уровни художественной структуры. Жанровая тенденция романа в стихах не отменяет и не замещает жанровой тенденции романа, но серьезно видоизменяет ее.

Лирическое стихотворение по необходимости концентрированно, это обеспечивает ему высокий эмоциональный заряд. Пушкин прежде всего поэт-лирик — и остается поэтом, когда выступает как прозаик, драматург, историк, критик. Следы влияния его лирического дарования можно видеть в самых разных его творениях. При этом Пушкин широк в своих интересах, касаясь разнообразных предметов. Он считает нужным рассматривать предмет с разных сторон. Романное и стиховое начала в «Евгении Онегине» — опоры радуги, позволяющие увидеть весь жанровый спектр произведения.

Обозначим еще одно свойство романа в стихах: чрезвычайно активную роль рассказчика. В «типовом» романе можно встретить повествование от первого лица — в случае, когда рассказчик предстает главным героем описываемых событий; возникает своеобразная мотивировка осведомленности рассказчика. В принципе же собственно роману приличествует анонимная интонация всеведающего, но скрытого эпического повествователя (хотя в искусстве всегда сыщутся демонстративные нарушения принятых обыкновений).

Многофункциональность образа автора создает затруднения в вычленении и обособлении этих функций: они же не выстраиваются в линию, а даны сразу в спутанном клубке.

Метафороподобный стиль повествования уводит поэта очень далеко, вплоть до фрагментов тайнописи. А. А. Кунарев полагает: «Одной из задач филологии… является обнаружение потаенных смыслов в, казалось бы, совершенно прозрачных с точки зрения массового сознания строчках»[147]. Исследователь действительно берет на вид простейший бытовой пример:

Вот бегает дворовый мальчик,

В салазки жучку посадив,

Себя в коня преобразив… —

и угадывает движение мыслей поэта. Сейчас в Петербурге такие события! От тяжких переживаний отвлекают светлые воспоминания: именно их захотелось отобразить. Арзамасское братство! И вносится правка. Первоначально в рукописи было: «В салазки брата посадив…», что вполне соответствовало бытовому правдоподобию. А появилась жучка, только теперь это отнюдь не приученная к такому катанию дворовая собака, а Жуковский, глава памятного поэту общества. В стихе «Вот бегает дворовый мальчик…» комментатор замечает дядюшку поэта — ВОТа, арзамасского старосту. Понятно, что новое прочтение дается не взамен традиционному, буквальному, но в дополнение к нему: текст оказывается емким.

Прием расшифровки «потаенного» текста требует осторожности. Правомерность гипотезы А. А. Кунарева не вызывает сомнений. В подтверждение — факт жизни, о котором Пушкин сообщает Вяземскому в конце августа 1831 года: «20 августа, день смерти Василия Львовича, здешние арзамасцы поминали своего старосту ватрушками, в кои воткнуто было по лавровому листу. Светлана произнесла надгробное слово, в коем с особенным чувством вспоминала она обряд принятия его в Арзамас» (Х, 293). Значимое в жизни норовит и косвенно проникнуть в художественный текст!

Субъективные домыслы в понимании пушкинских текстов тоже встречаются, но отвлекаться на их рассмотрение не будем.

Реальное и виртуальное

Обозначенная проблема имеет общее значение для художественного творчества и уже попадала в поле нашего зрения: придуманное, существующее только условно воспринимается подобным живому, реальному. Здесь мы возвращаемся к проблеме, чтобы увидеть особенное в приеме, когда он применяется в стихотворной форме.

Стихотворная форма условность удваивает: в обычной жизни (исключение — экспромты поэтов) мы стихами не говорим, и если стихотворная речь конструируется искусственно, надо учиться понимать ее конструкции, уважать остроту зрения художников.

У позднего Пушкина есть стихотворение «Подражание арабскому» с такой концовкой: «Мы точь-точь двойной орешек / Под единой скорлупой». Скажут: что тут особенного, дан образ на основе прежнего опыта. Но ведь здесь об источниках информации