романа — не последовательное взаимодействие, а принципиальное соотношение человеческих „характеров“ и внешних „сфер жизни“. Отсюда незаполненный разрыв „мироощущений“ первой и последней глав, опущение „переходов“»[137].

В известном смысле исследователь прав: Пушкин действительно опускает «переходы» от одного состояния образа к другому, равно как и от эпизода повествования к смежному. Но переходы опущены по законам поэтического творчества: деталям не противопоказано взаимодействовать между собой на расстоянии. Пауза между двумя повторами образа по-прежнему оставляет ощущение отсутствия переходов, но пауза смягчается, пластика переходов реализуется не непосредственно в поэтическом тексте, а в восприятии читателя.

Так возникает своеобразная пластика романа в стихах, отличная от непосредственно развертываемой пластики прозаического романа. Можно рискнуть уподобить ее реализации словесного поэтического образа, крови и плоти поэзии. Наиболее распространенной формой такого образа выступают сравнения и метафоры. Описываемые предметы и действия обладают множеством свойств. У разных, решительно непохожих предметов и действий вполне может оказаться сходное свойство. Именно оно воспринимается достаточным, чтобы метафора, ради усиления выразительности, присвоило слово, обозначающее целое сравниваемого предмета или действия, а не отдельный совпадающий признак. Мысля метафорами, поэт передает изображаемому предмету или явлению свойства или признаки других предметов или действий; как правило, между тем и другим устанавливается связь неожиданная, неочевидная; обнаружение подобного рода связи во многом и есть поэтический способ познания мира. Высокое напряжение образа создается за счет преодоления неочевидным сходством очевидной разницы сопоставляемых предметов.

Присущую роману в стихах пластику можно показать даже на тех самых примерах, которые М. Л. Нольманом приводятся в качестве пояснения закона парности, «рифмы ситуаций», лишенных связующих звеньев. Однако отмеченное исследователем поочередное явление героев перед партнером в качестве носителя внеличной силы скреплено единством сопутствующего сравнения. Убедимся:

…прямо перед ней,

Блистая взорами, Евгений

Стоит подобно грозной тени,

И, как огнем обожжена,

Остановилася она.

Вот так молния блеснула и опалила Татьяну. Будет и гром, только ждать его приходится долго, до конца восьмой главы:

Она ушла. Стоит Евгений,

Как будто громом поражен.

Просто удивительно: Онегин «поражен» громом той же самой молнии, которой блеснул его собственный взор. И на непомерном для естественной молнии расстоянии, и в более чем солидном промежутке времени.

Все-таки остается фактом, что содержанию эпизода Пушкин уделяет больше внимания, чем стыковке эпизодов.

Теперь отметим удивительную особенность повествования. Пушкин не уделяет внимания тщательной прорисовке мелких эпизодов, равно как и связке между ними. Зато он очень старателен в подгонке крупных блоков, какими являются главы.

Самую плотную связь наблюдаем между главами пятой («Именины») и шестой («Дуэль»). Строфа XLV пятой главы рисует терзания Ленского из-за недружественной провокации Онегина.

Не в силах Ленский снесть удара;

Проказы женские кляня,

Выходит, требует коня

И скачет. Пистолетов пара,

Две пули — больше ничего —

Вдруг разрешат судьбу его.

Тотчас, в следующей строфе, фиксируется, что Онегин, заметив уход обиженного, доволен своей авантюрой, теряет интерес к Ольге. Но кончается «бесконечный котильон», идут на ужин, устраиваются на ночлег, один Онегин отправляется «спать домой». Иными словами, в строфе видим самое непосредственное продолжение описания изображаемого события. Но это не очередная строфа главы пятой, а первая — главы шестой. Концовки строфы XLV, где упомянуты пистолетов пара и две пули, достаточно, чтобы на все последующее ложился отсвет надвигающегося трагического события, которое дает название следующей главе («Поединок»).

Хочется еще привести чрезвычайно выразительный пример.

Но наконец она вздохнула

И встала со скамьи своей;

Пошла, но только повернула

В аллею, прямо перед ней,

Блистая взорами, Евгений

Стоит подобно грозной тени,

И, как огнем обожжена,

Остановилася она.

Минуты две они молчали,

Но к ней Онегин подошел

И молвил…

Нужно очень хорошо помнить текст, чтобы тотчас обнаружить подвох в цитате: процитирован не сплошной текст, а смонтированы начало заключительной XLI строфы третьей главы и начало XII строфы главы четвертой. Кстати, лишь продолжение цитирования выявило бы несовпадение порядка рифм онегинской строфы. Два сюжетных эпизода состыкованы идеально, без малейшего зазора: даже микропауза в «минуты две» молчания развертывается на глазах читателя. Смонтированный текст вполне может восприниматься как целостный по содержанию. Более того, таким он был и по форме — в черновике, где строфа, ставшая двенадцатой, начинала главу.

Однако в обработанном тексте единый сюжетный эпизод разделен. В концовке XLI строфы поэт испросил у читателя разрешения «и погулять и отдохнуть», закончил главу, а в четвертой главе описание свидания предваряется обширным авторским рассуждением, переходящим в косвенный монолог Онегина, вторичным (отчасти переосмысленным) изложением предыстории героя и короткой сюжетной связкой. Сюжетная пауза отсутствует, повествовательная пауза объявлена, она чрезвычайно значительна. Однако отвлечение завершается — и сюжетное повествование продолжает строго последовательное движение.

Л. Г. Лейтон (Чикаго) показал скрепы, которыми соединены все соседние главы. Это либо сюжет (третья-четвертая главы — сцена свидания, пятая-шестая главы — картина именин), либо поэтический мотив или предмет описания (первая-вторая — скука Онегина, вторая-третья — мотив бессмертия поэзии, четвертая-пятая — тема зимы, шестая-седьмая — предмет описания «могила поэта»). «Каждая глава закончена, но не закрыта, т. е. продолжается, повторяется, протягивается к следующей главе. Главы связаны друг с другом повествовательными показателями, то мотивом, то повторением, то контрастом, но всегда спирально. Таким образом, структура романа в целом развивается от начала до конца и обратно в начало по круговому ходу, основанному на очень сложной системе структурных приемов»[138].

Есть несомненные различия между стыками глав с прочной опорой на сюжет и стыками, где повествование закругляется, обозначается пауза в рассказе.

Сюжетная линия шестой главы завершается описанием могилы Ленского. Она не на кладбище (убитого на дуэли полагали самоубийцей) — под соснами на берегу ручья. «Там пахарь любит отдыхать», жницы черпают кувшинами воду. Картина дана в форме повествовательного настоящего времени, но совершенно ясно, что эпизоды последовательно сменяют друг друга по-разному: в романе они разделены месяцами, а в жизни циклично повторяются из года в год; у могилы чередой идет бессмертная жизнь. Ход этой жизни заведен задолго до появления могилы и продолжается, не смущаясь ее появлением[139]. Циклический характер времени здесь отчетлив, подчеркивается он и в следующей строфе: под памятником весной пастух плетет лапоть, здесь останавливается приехавшая провождать лето горожанка.

Начало седьмой главы ориентировано на распространенную в романе антитезу «бывало» — «ныне». Однако в отличие от типичных случаев подключения к сюжетному рассказу ретроспекций устойчивая формула имеет