ровно с фуру, с завязанными глазами и четырьмя таблетками ЛСД в организме. Эмпирического способа узнать нет: меня даже близко не подпускают к мостику корабля после аврала с au jus. Наше причаливание этим утром на рассвете состояло из муравьиной беготни матросов и берегового персонала, спуска якоря[233] из подбрюшья корабля и сложного привязывания вплоть до десятка канатов к чему-то вроде гигантских железнодорожных шпал, торчащих вдоль пирса. Команда настаивает на том, чтобы звать канаты «линями», хотя каждый диаметром по меньшей мере с голову туриста.

Мне не передать чистейший сюрреалистический масштаб происходящего: высящийся корабль, канаты, шпалы, якорь, причал, просторный ляпис-лазурный купол неба. Карибское море, как обычно, без запаха. Пол Палубы 12 – подогнанные доски из того же пробкового и ароматного дерева, какое можно встретить в сауне.

Впрочем, глядеть вниз с большой высоты на соотечественников, гусиным шагом убредающих в дорогих сандалиях в охваченные нищетой порты, – не самый славный момент люксового круиза 7НК. Американский турист в групповом движении являет что-то неизбежно коровье. Есть в нем какая-то жадная безмятежность. Точнее, в нас. В порту мы автоматически становимся Peregrinator americanus, Die Lumpenamerikaner[234]. Теми, Что Отвратительны. Для меня бовискофобия[235] даже еще больший мотив оставаться в порту на корабле, чем полуагорафобия. В порту я сильнее всего чувствую себя виноватым в предположительной причастности. Раньше я почти не покидал США, а уж в составе состоятельного стада – и вовсе ни разу; и в порту – даже здесь, находясь надо всем на Палубе 12, только наблюдая, – я по-новому и по-неприятному осознаю, что я американец – точно так же, как вблизи с большим количеством небелых внезапно осознаю, что я белый. Не могу не представлять, как они нас видят, эти бесстрастные ямайцы или мексиканцы[236], прежде всего неарийская претеритная команда «Надира». Всю неделю я ловлю себя на том, что пытаюсь как-то дистанцироваться в глазах команды от прочего коровьего стада, как-то рассопричастить себя: я отказался от камер, солнечных очков и пастельной карибской одежды, в кафетерии я подчеркнуто ношу поднос сам и рассыпаюсь в благодарностях за малейшую услугу. И тогда как многие мои спутники кричат, я особенно горжусь тем, что экстратихо говорю с матросами с особенно плохим английским.

В 10:35 на небе, таком синем, что глазам больно, всего одно-два облачка. Пока что каждый рассвет в порту был пасмурным. Затем поднимающееся солнце набирается сил и как-то разгоняет облака, и на час-другой небо кажется рваным. Затем к 8:00 распахивается, как глаз, бесконечная синева и держится все утро – всегда с одним-двумя облачками в отдалении, словно для масштаба.

Теперь внизу, по мере медленного приближения справа к пирсу другого ярко-белого мегакорабля, среди работников пирса разворачиваются массовые копошащиеся маневры с канатами и уоки-токи.

А затем, в конце утра, отдельные облака начинают двигаться друг к другу, так что в полдень они сцепляются, как детали мозаики, и к вечеру мозаика сложена, а небо – цвета старых монет[237].

Но, конечно, все это мнимое несопричастное поведение с моей стороны само по себе мотивировано тем самым самоосознанным и несколько снисходительным переживанием из-за того, каким я кажусь другим, а оно (это переживание) на все сто присуще обеспеченному американцу. Часть общего отчаяния на этом люксовом круизе состоит в том, что что бы я ни делал, мне не сбежать от своей сущностной и по-новому неприятной американистости. Отчаяние достигает пика в порту, у релинга, когда я гляжу сверху вниз на то, чем не могу не являться. Хоть внизу, хоть наверху – я американский турист, а потому ex officio[238] большой, мясистый, красный, громкий, неотесанный, снисходительный, эгоистичный, испорченный, заботящийся о внешнем виде, пристыженный, отчаявшийся и жадный: единственный известный в природе вид плотоядных коровьих.

Здесь, как и в других портах, все утро вокруг «Надира» жужжат водные лыжи. В этот раз их с полдесятка. Водные лыжи – комары карибских портов, раздражающие, неуместные, но всегда в наличии. Их шум – нечто среднее между полосканием рта и бензопилой. Я уже устал от водных лыж и сам никогда на них не катался. Я где-то когда-то читал, что водные лыжи невероятно опасные и высокоаварийные, и это меня злорадно утешает, когда я смотрю, как вокруг выделывают иероглифы из пены блондины с плоскими животами и солнечными очками на флуоресцентных шнурках.

Вместо ненастоящих пиратских кораблей на Косумеле есть катера со стеклянным дном, которые бороздят воды вокруг коралловых теней. Они двигаются вяло, потому что ужасно перегружены отдыхающими на организованной береговой экскурсии. Что забавно в этом зрелище – на катерах все, по добрых 100+ человек на катер, смотрят вниз: отчего-то это кажется богомольной позой и выделяет водителя катера – местного, который скучно глядит вперед, в ту же пустоту, куда глядят все водители любого общественного транспорта[239].

На горизонте по левому борту на месте застыл красно-оранжевый парасейл, под которым болтается фигурка человека.

Рядом со своей тележкой стоит очень прямо и без выражения кормовой полотенщик Палубы 12 – дистрофичный чех с такими глубоко посаженными глазами, что они черные в тени лба, – и играет сам с собой во что-то типа камень-ножницы-бумага. Я узнал, что кормовой полотенщик невосприимчив к многословным журналистским расспросам: каждый раз, когда я иду за полотенцем, он одаривает меня взглядом, который можно назвать не иначе как «испепеляющей нейтральностью». Я заново наношу ZnO. Капитан Видео уже не снимает, но смотрит на гавань через квадрат из пальцев. Он из тех людей, по которым даже издали видно, что они разговаривают сами с собой. Второй мегакруизный корабль теперь причаливает прямо рядом с нами – судя по всему, эта процедура требует множества кодированных посланий с помощью иерихонского гудка. Но, наверное, самый лучший утренний вид в гавани – другая большая организованная штука для туристов 7НК: группа надирцев учится снорклингу в лагунных водах у самого берега; слева по носу я вижу добрых полторы сотни солидных граждан, которые неподвижно дрейфуют на животах – в классической позе утопленника, словно жертвы какого-то ужасного массового несчастья; с этой высоты – макабрическое и приковывающее взгляд зрелище. Я оставил надежды увидеть в порту спинные плавники. Оказывается, акулы – видимо, невыдающиеся в эстетическом смысле, – не встречаются в милых карибских портах, хотя у парочки ямайцев были жуткие, хотя и сомнительные байки о барракудах, которые за один хирургический проплыв отрывали конечность. Равно нет в карибских портах ламинарий, солероса, рясочного налета и любого другого сапропеля, которому полагается быть