– ноги, во многих местах покрылись болезненными нарывами – в народе их называют «чирьями». Наверное, подействовали пережитый голод, потрясение с угоном из родного дома.

Болезнь «терроризировала» меня еще и морально – до сих пор никогда не было ни единого прыщика, а тут вдруг такая дрянь прицепилась. Особенно мучительны эти чирья были в период сенокоса, когда приходилось работать с вилами – поднимать охапки сена вверх, на стога. Потная одежда терла воспаленные участки, боль была настолько невыносимой, что у меня невольно каждый раз выступали на глазах слезы.

– Бедная девочка. Это у тебя от истощения, – пожалела Гельбиха, увидев однажды мои безобразные ноги. – Я научу тебя, как избавиться от этой гадости. Но, кроме того, тебе надо регулярно пить свежее парное молоко. Понимаешь – регулярно! Хотя бы по стакану в день.

Молоко! Где его взять?

Но Фрау Гельб позаботилась обо мне. Каждый вечер, в течение двух или трех недель она настойчиво звала меня со своего крыльца и угощала за закрытой дверью (наверное, чтобы не увидела Эрна) большой кружкой парного молока.

А ее «снадобье», непосредственно от чирьев, оказалось очень простым (однако, увы, тоже для нас недоступным). Оно состояло из двух-трех ложек свежих сливок и небольшого количества белой пшеничной муки. Изготовлялись «лепешки» (просто замешивалась мука на сливках), которые и прикладывались на ночь к «созревшим» нарывам. Тянущие боли не давали уснуть, «лепешки» уже вскоре высыхали от жара (иногда за ночь я меняла их дважды и трижды), но когда утром осторожно отлепляла их от кожи, то случалось, что вместе с тестом (это было удивительно!) вытаскивались длинные, плотные (словно корни), гнойные стержни. Так постепенно (далеко не сразу!) я и избавилась с помощью фрау Гельб от этой неприятной напасти.

Но продолжу историю с Вольфом. Про себя я решила не подходить больше к дурному псу и не искать его расположения к себе. «Эту собаку, – думала, – всю жизнь учили злу – разве может такая понять добро и ответить на него?» Но случилось невероятное. Когда мы вошли утром во двор, Волк, напряженно искавший меня взглядом (это заметила не только я, но и все остальные), вдруг как-то потерянно и неуклюже, торопливо полез в будку. Я не могла пройти мимо и остановилась. И вдруг услышала из глубины горестное, жалобное скуленье. Не рычанье и не знакомое глухое клокотанье, а именно покаянное, виноватое скуленье. И я поняла, что свирепый для всех пес покорен мною, что отныне он безоглядно предан мне.

– Ну, хватит плакать! – сказала я Вольфу, с трудом проглотив остановившийся в горле ком. – Давай, выходи, и помиримся с тобой. Ты не виноват, это я сама раньше времени возомнила о себе Бог знает что. Вылезай же, Волк, хотя мне не хочется звать тебя Волком. Ты, как я уже говорила, просто обыкновенная собака, и жизнь твоя не лучше и не хуже, чем наша, нынешняя… Давай же, выходи…

Так уговаривала я Вольфа, и он перестал скулить. Очень медленно пес вылез из будки и, не поднимаясь на лапы, ползком, с остановками, приблизился ко мне. Теперь уже я смело запустила пальцы в его густую шерсть на загривке, потрепала легонько теплые уши. А он замер благодарно и напряженно под моей рукой, и только мелкая-мелкая дрожь временами сотрясала его сильное тело. Да еще несколько шерстинок все же поднялись устрашающе на хребте. Ни Шмидта, ни Клары, ни Линды в этот момент во дворе не было, а я так гордилась своей победой!

Мама с Симой, едва я подошла к ним (они наблюдали за происходящим из сарая: во время своего «монолога» я свирепо махнула им рукой, чтобы не мешали, скрылись из вида), обе они сразу набросились на меня с бранью – мол, мало тебе вчера досталось от этого дурного, ненормального пса, сегодня еще захотела?

– «Не брани меня, родная, что я так его люблю…» – пропела я в ответ, широко улыбаясь (меня прямо-таки распирала буйная радость). – Он, – я показала рукой на бегающего кругами на цепи Вольфа, который все это время не спускал с меня глаз и нежно скулил, – он совсем не псих и не дуралей, как вы говорите, а просто обиженное жизнью существо, которому, как и человеку, временами позарез необходимо участие и хотя бы капелька понимания.

В ближайшее же воскресенье я попросила у Шмидта разрешения погулять немного с Вольфом.

– Зачем? – ревниво удивился он (пану, я замечаю, не по душе наша дружба с Волком). – Зачем выводить на прогулку дворовую собаку, которая и так целый день на воздухе. Блажь какая-то… Если тебе нечем сегодня заняться дома – так я моментально найду дело. – Он с усмешкой кивнул на свои хоромы. – Вон можешь хотя бы помочь Линде по хозяйству.

– Пожалуйста, разрешите, господин Шмидт, – не сдавалась я. – Собаке ведь тоже хочется хотя бы немного воли. Мы недолго.

– Телячьи нежности, – пробурчал Шмидт и кинул взгляд на замершего в отчаянном ожидании Вольфа. – Смотри, – погрозил он мне пальцем, – не вздумай спустить собаку с поводка! Если кого укусит – тебе несдобровать! И по полям не ходите, не топчите пшеницу и рожь, ступайте по дороге к лесу.

Пока я пристегивала к ошейнику брошенный мне Шмидтом из гаража поводок и отсоединяла цепь, с Вольфом творилось, что-то невообразимое. Забыв о достоинстве взрослого, породистого пса, он визжал и скулил, как презренная дворняга, валялся, мешая мне, в пыли, то и дело принимался слюнявить мои руки, подпрыгивая, норовил лизнуть горячим шершавым языком лицо.

Наконец мы далеко в поле. От усадьбы нас скрывает высокая, плотная стена пшеницы. «Я отпущу тебя побегать, но, гляди, не подведи меня, – говорю я негромко псу, а он, склонив на бок голову, внимательно, словно пытаясь понять, смотрит на меня. – Ни на кого не бросайся, – продолжаю внушать ему, – не убегай далеко и вообще будь умницей. Ну, давай!»

Я расстегиваю ошейник и с замиранием сердца слежу, как Волк, распластавшись над землей, будто большая, диковинная птица, громадными шажками устремляется к лесной опушке. Неужели убежит? А вдруг встретит кого на своем пути?

Сидя на траве и перебирая сорванные в пшенице васильки, я с беспокойством поджидала Волка. И он вернулся вскоре, опьяненный свободой, счастливый, и, как награду, положил мне в подол маленького, задавленного мимоходом мышонка.

– Ну, зачем ты сделал это? – моментально вскочив на ноги и стряхнув с себя окровавленный, пыльный комочек, крикнула я с укором бестолковому псу. – Зачем? Он же двигался, жил, как ты, а теперь…

Но счастье свободы вскружило голову Волку. Не чувствуя за собой никакой вины,