Когда пришло время всем расходиться, Саша, пожимая мне руку, сказал тихо: «Ты прости меня, пожалуйста, и не сердись. Если не возражаешь, я приду опять в следующее воскресенье».

– Не возражаю, – ответила я серьезно (как могла), но все же не в силах была сдержать улыбку. – Конечно не возражаю.

Вот и окончились праздничные дни. Вроде бы все прошло хорошо – поговорили откровенно со своими, близкими людьми, разделили с ними сомнения, поделились надеждами, тревогами. Но отчего все это время грызет и грызет сердце тоска и такая горькая сумятица в душе?.. Родина моя, далекая, единственная, ты отпраздновала – торжественно ли, скромно ли – свой день рождения и даже не заметила, не узнала, что нас нет с тобой. А нам без тебя так неприкаянно, так одиноко!

12 ноября

Сегодня – судьба милостива к нам! – у нас на обед опять был «куриный зуппе» из безвременно погибшей хохлатки. Но на этот раз душегубом оказался Вольф (по-русски – Волк) – хозяйский пес, – матерая, своенравная немецкая овчарка.

Вчера, когда мы возвращались с работы, Линда подошла к нам, держа за когтистую желтую лапу большую бело-пегую курицу с бессильно провисшими крыльями и с болтающейся из стороны в сторону головой. Вся она была вываляна в пыли и перепачкана черно-бурой кровью.

– Господин Шмидт разрешил вам взять эту куру. Ее Волк затрепал, – сказала она, как всегда надменно поджав губы, и протянула маме собачий трофей. Мы, естественно, не отказались и в душе поблагодарили Вольфа за столь щедрый подарок.

Сегодня после обеда я захватила для Волка мягкие косточки и, угощая его, ласково потрепала за теплые уши, тихонько посоветовала: «Ты, Волчок, почаще дави этих важных и глупых хохлаток, и тогда я тебе всегда буду приносить гостинец».

Шмидт, появившийся в это время на крыльце, как-то сразу догадался, о чем мы, шутя, «договариваемся» с собакой.

– Ты мне брось Вольфа совращать! – тоже, будто в шутку, крикнул он. – Не думай, что вы будете набивать себе брюхо курятиной «за так». За каждую задавленную куру я стану высчитывать положенные вам продукты.

И это, я поняла, уже не было шуткой.

Я, по-моему, не рассказала здесь, как мы подружились с Волком – с существом первоначально злобным, коварным, а в итоге – нежным и преданным. Это произошло буквально в первые недели нашего появления в Маргаретенхофе.

Я люблю собак, и до сих пор они тоже всегда неплохо относились ко мне. Поэтому буквально на второй или на третий день я смело, без всякого опасения, подошла к Волку, который, сидя на толстой цепи возле своей будки, настороженно следил за моим приближением внимательными, карими глазами.

Я вынула из кармана и показала ему картофельную оладью: «Иди сюда, маленький. На – возьми!..» Мгновенье – и возле моих пальцев с лязганьем щелкнули белые, сахарные клыки. Пес, яростно рыча и скалясь, провис на туго натянутой цепи.

«Дурачок ты!» – сказала я, успев, к счастью, вовремя отпрыгнуть в сторону, и бросила на землю оладью. Уходя, видела: Волк не сразу взял угощение, а, глухо и злобно ворча, ходил кругами, не переставая следить за мной, пока я не скрылась из вида. И на второй, и на третий, и на пятый день повторялось почти то же самое. Лишь к концу второй недели я заметила: при моем приближении хвост собаки слегка вздрагивает, а его нападки становятся менее яростными.

Только примерно через месяц Волк впервые, превозмогая себя, рывками, на брюхе приблизился ко мне и, не переставая скалить зубы, робко потянулся к моей ладони за хлебом. И именно в тот момент появился из сада Шмидт (принесла же его нелегкая!): «Что ты делаешь?! Отойди сейчас же от собаки!! Волк разорвет тебя!» – заорал он, хватаясь за стоявшие возле ограды грабли.

И это послужило как бы сигналом. Пес с глухим клокотаньем в горле бросился на меня, зубы его больно впились в мою руку, чуть повыше кисти. Стараясь казаться спокойной и ни в коем случае не выказать охватившего меня страха, я негромко сказала через плечо Шмидту: «Пожалуйста, не кричите и поставьте обратно грабли. Уходите, прошу вас. Уходите же…»

Шмидт растерянно поднялся на крыльцо, а я, глядя в налитые кровью собачьи глаза, сказала Вольфу с ласковой укоризной: «Ну, что же ты делаешь, дурачок? Я к тебе с добром, а ты… Мне хочется быть тебе другом, а так не встречают друзей… Оставь, пожалуйста, мою руку, мне же больно, понимаешь, – очень больно… И знаешь, ты совсем не Волк, а просто обыкновенная умная и добрая собака… Ну, пожалуйста, отпусти же мою руку».

Клокотанье в горле пса усилилось, но сковавший мое предплечье стальной капкан заметно ослаб. Еще несколько секунд Вольф не отпускал меня, затем клыки его разжались. Он медленно, задом, попятился к будке и сел, дрожа, рядом с нею – гордый, несчастный и виноватый.

– Доигралась?! – заорал Шмидт, выскочив на крыльцо, когда я проходила мимо, зажимая платком несколько кровоточащих, в голубых окружьях ранок на нестерпимо болевшей руке. – Еще не хватало, чтоб калекой осталась! Ты думаешь, что я позволю тебе лодырничать и на работу не ходить?

– Не волнуйтесь, – ответила я, едва сдерживая слезы и сотрясавшую меня дрожь. – С рукой все в порядке, и лодырничать, как вы говорите, я совсем не собираюсь.

Но до конца дня я так и не смогла больше работать. Находилась вместе со всеми на поле – в тот день пропалывали кукурузу, – однако почти все время ходила вдоль межи (хорошо, что Шмидт не заглянул сюда) и беспрестанно прикладывала к распухшей, горячей, как огонь, руке прохладные листья подорожника.

Вечером Гельбиха (ей кто-то рассказал о дневном происшествии) принесла маме какой-то сухой травы, велела заварить и немного настоять ее, а затем намочить этой жидкостью холщовую тряпочку и прикладывать ее к руке. «Не давай только высыхать компрессу, чаще мочи тряпочку в настое, – учила она меня. – Уж не спи, пожалуйста, а то можешь и руку потерять».

Я почти до трех часов ночи послушно возилась с этими компрессами, а потом нечаянно крепко уснула. А когда встала утром – опухоли не было. Резкая боль, краснота и жар тоже почти исчезли, а крохотные ранки затянулись хрупкими коричневыми корочками. Ай да Гельбиха, спасибо ей!

Между прочим, это не первая «врачебная» услуга, оказанная мне фрау Гельб. Примерно в те же дни, когда я начала «приручать» Волка, на меня навалилась напасть – руки, лицо, тело, а в особенности