и срываю белую ткань, отчего он хрипит и кашляет. Мой нож скользит по его щеке. – Как тебя зовут?

– То-Томми.

– Томми, – киваю я. – Ну так что, Томми, какой приз ты надеялся получить, предав меня?

Тот сглатывает, глядя в сторону. Рукой, одетой в перчатку, я хватаю его за подбородок и поворачиваю голову к себе, чтобы он заглянул мне в глаза. Нож с такой силой прижимается к его рту, что на лезвии образуются капли крови.

– У меня нет времени на твои раздумья, Томми. Так что давай прекратим тратить драгоценные секунды и перейдем к делу. Ты не уйдешь отсюда живым, – я похлопываю его по щеке и отпускаю лицо. – Но я человек честный.

Я отступаю назад, закатывая рукава рубашки.

– Я позволю тебе выбрать, какой будет твоя смерть – мучительной или быстрой.

Он молчит. Я развожу руки в стороны:

– Ну? Каков твой выбор?

– Это женщина, – тараторит он. – Она появилась несколько месяцев назад, начала с нами тусоваться. Стала… э-м-м…

Он оглядывается, смотрит на близнецов и Старки за моей спиной, затем возвращает внимание ко мне.

– Она стала спать с нами. Она рассказывала о своем боссе, о том, что он будет хорошо о нас заботиться и даст нам больше, чем мы имеем…

Он колеблется – я задираю подбородок:

– Где?

– Ну… здесь.

Челюсть подрагивает, гнев обжигает мои внутренности. Я поворачиваюсь и смотрю на парней:

– Разве я мало даю? – я поворачиваюсь к Томми. – Разве я не даю беспрепятственный доступ к товару и к моим улицам?

Его глаза расширяются.

– Нет-нет, все так. Просто… послушай, я хотел отказаться. Но я хочу стать частью чего-то, мужик, – он наклоняется. – Я хотел получить метку.

Интерес поселяется глубоко в моем нутре. Наконец-то новая информация.

– И что это за метка?

– Татуировка. Черт, она крутая, братан.

Раздражение клокочет во мне, разрушая остатки самоконтроля.

– Понятно, – протягиваю я, подходя ближе, и внезапно вонзаю лезвие глубоко в его бедро, разрезая сухожилие. Он вопит – звук бьет по ушам, царапая внутренности.

Я закрываю ему рот ладонью, чтобы заглушить шум, и наклоняюсь к нему впритык:

– Знаешь, что мне больше всего нравится в ножах? – рука, все еще держащая рукоять, начинает медленно прокручивать лезвие, преодолевая сопротивление мышц. – Это возможность быть поразительно точным. Видишь ли, еще десять сантиметров, и я бы перерезал бедренную артерию, и ты бы истек кровью. Ты бы потерял сознание и умер бы без всяких мучений.

Томми хнычет, дергается, пытается сопротивляться стяжкам на руках.

– Но раз уж ты решил, что мы «братья», думаю, мы проведем немного времени с пользой, – на моем лице расползается улыбка. – Я могу показать тебе, как сильно я люблю играть с режущими предметами.

Я убираю руку от его рта – к горлу подкатывает тошнота при виде слез и соплей, стекающих по его лицу.

– Это крокодил, – изрыгает он. – Обернутый вокруг… часов. Это… это знак, который ты получаешь, вступая в его ряды.

Его слова пронизывают меня до глубины души, внутренности сводит судорогой.

– Что еще? – шиплю я, глубже вдавливая нож.

– Это все, мужик. Клянусь.

– Старки, принеси соль, пожалуйста, – у меня дергаются пальцы.

– Они называют его Кроком! – кричит Томми. – Пожалуйста, не надо, я…

Рука соскальзывает с рукояти, но я, охваченный гневом и тьмой, снова берусь за нее. Я выдергиваю лезвие из его бедра и наношу новый удар – на этот раз выше, – а потом, пока он вопит в агонии, проталкиваю клинок сквозь плоть резкими, зигзагообразными движениями.

– Лжец, – шиплю я. – Откуда ты знаешь это имя?

– Я г-говорю правду. Клянусь, – лицо его бледнеет, кровь стекает на пол под нами. – Его зовут Кроком. Я никогда не встречался с ним, но женщину зовут…

Бум.

Глава 37

Венди

На сердце становится тягостно, когда я сижу в холодном, сыром кабинете стрип-клуба и жду, пока Крюк управится со своими делами.

Отстой.

Керли сидит за офисным столом в своем телефоне, а Мойра по какой-то причине решила составить нам компанию. Ее горячий взгляд проникает в глубины моей души, и я широко улыбаюсь ей, надеясь, что ее распирает от осознания того факта, что я пришла вместе с Крюком. Она принесла одежду, но я от нее отказалась, не в силах сдержать искру удовольствия, которая вспыхнула в моей груди, когда она взглянула на то, что на мне надето.

За последние пару часов мне пришлось смириться с собственной эмоциональной неуравновешенностью. Позволять такому мужчине, как Крюк, прикасаться ко мне и упиваться ощущениями, которые он при этом испытывает, – это, мягко говоря, нездорово. Он ясно дал понять, что не относится к числу добропорядочных граждан. Он совершает ужасные поступки, большинство из которых, надеюсь, я никогда не увижу.

Но несмотря на его поступки по отношению ко мне и, я уверена, к другим, я не могу изменить того обстоятельства, что находясь рядом с ним – когда мы по-настоящему вместе, – я открываю себя с новой стороны. Становлюсь той, кем могу быть.

Иронично, что ограничение свободы помогло мне обрести себя.

Возможно, этим я и похожа на своего отца: даже больше, чем мне бы хотелось признавать.

Но все мы немного извращены, и не существует таких понятий, как добро и зло. Есть только точка зрения, а точка зрения меняется в зависимости от угла.

Люди не статичны. Наша нравственность непостоянна. Они – переменные, постоянно движущиеся и превращающиеся в разные версии самих себя; энергия, которую можно переключать и перенастраивать.

– Можешь мне дать свой телефон? – спрашиваю я Керли.

Тот закатывает глаза.

– Солнышко, ответ сейчас такой же, как и последние двадцать раз, когда ты меня спрашивала. Нет.

– Я просто хочу узнать, как дела у моих друзей. И у брата.

Мойра отрывает глаза от своих ногтей, и ее любопытный взгляд останавливается на мне:

– Напомни-ка, почему у тебя нет телефона?

Керли расправляет плечи, бросая на меня предупреждающий взгляд.

– Потеряла, – отвечаю я, пытаясь исправить ошибку.

– О, – она кивает. – Какая жалость.

С блеском в глазах и кривой улыбкой она осматривает меня сверху донизу.

– Знаешь… Я понимаю. Вчера вечером я тоже переживала, что потеряла телефон, но потом выяснилось, что я так спешила на встречу с Крюком, что забыла его дома.

Сердце в груди сжимается. Она лжет.

– Вчера вечером?

Мойра напоминает мне Марию, и у меня никогда не было возможности постоять за себя: я слишком старалась быть своей в компании. Но мне надоело быть послушной девочкой, которая выслушивает оскорбления людей и принимает их за чистую монету.