— Самая неподходящая кандидатура. Ухаживания пана Адама заимператрицей — в бытность ее еще великой княжной — не оставили Александраравнодушным. Не ошибусь, если скажу, что затянувшаяся холодность междусупругами — следствие той неосторожной нежности, которую Елизавета Алексеевнаиспытывала к Чарторыйскому.

То есть прежней, близкой дружбы между Александром и Адамомуже нет. Кроме того, Чарторыйский — поляк, католик, его интерес в делевнедрения унии в России слишком уж явствен. Ведь восстановление прав РечиПосполитой и ее прежней территориальной целостности станет немедленнымследствием этого процесса.

А Чарторыйский и во сне, и наяву видит себя на польскомпрестоле, это общеизвестно… Нет, для того чтобы принести письмо ГубераАлександру, нужен другой человек. Князь Каразин подходит для этой роли какнельзя лучше. Кроме того… Алексей насторожился. Голос отца Флориана сделалсявдруг совсем другим. Исчезли металлические нотки, исчезла властность. Аббат неговорил теперь — он словно пел:

— Кроме того… я хотел бы видеть для своей прекраснойжемчужины иную, достойную оправу. Вы должны сиять при дворе, вы должнынаслаждаться всеми радостями жизни, а не сидеть в заточении женою опальноговельможи.

— О господи, кабы кто знал, до чего мне все это осточертело!Муж мой тратит баснословные деньги на свою коллекцию вин, словно эти упрятанныев темные бутыли алые, бордовые и желтые напитки, сладкие или кислые, шипучиелибо уныло текущие, — последняя радость, коя ему осталась в жизни.

Сам же он всем баснословным винам предпочитает домашнюювишневую наливочку. Какая скука, господи, какая тоска — моя жизнь! Глухаяроссийская тоска, провинциальная тощища, даром что в столице живем.

Одно слово, что столица, а на деле… И кабы не вы, птицазалетная, светоч души моей… Черные глаза засияли, аббат простер руки вперед, иEudoxy порхнула в его объятия с такой легкостью, словно в ее пухленьком телебыло не шесть пудов, а всего лишь два.

“Черт побери! — едва не ахнул Алексей, увидав, как руки отцаФлориана жадно стиснули молодую женщину. — Так вот о какой оправе ты говорил!”

Запрокидывая голову под поцелуями, которыми темные губыаббата пятнали ее белую шею, Eudoxy разнежено шептала:

— Ты не поверишь… ты не поверишь, но этому блеску, о которомты говоришь, всем прелестям светский жизни я предпочла бы сейчас скромноеплатье вдовы.

Потому что потом, через год, когда истечет срок траура, я быснова сделалась богатой невестой, и тогда ты мог бы… мог бы…

“Ни хрена! — ошеломленно подумал наш герой. — Священникавздумала под венец повести! Ну и баба! А князя, значит, в могилу? Как бы несодеяла чего с ним, в самом-то деле… Ох, лихая баба!”

— Ты забываешь, душенька, что я повенчан со святой церковью.Наши обеты неразрешимы, — пробормотал аббат, щекоча поцелуями, обнаженные плечимолодой женщины и спускаясь к груди, с которой все ниже сползало кружевопеньюара.

— Но ведь Юлий Литта получил соизволение папы на брак сЕкатериной Скавронской, а он тоже был монах, бальи Мальтийского ордена, и тожеполагал сначала, что его обеты неразрешимы, — возразила княгиня, вжимаясь вбедра священника своими так, что белые кружева пеньюара и черные складки сутанысмешались, будто были частями одного одеяния.

— Но я не бальи Литта, а ты не миллионерша Скавронская, —промурлыкал Флориан, внезапно поворачивая княгиню к себе спиной и вынуждая ееопуститься на колени. Потом он сгреб сзади полы пеньюара… и более Алексей невидел ни рыжеватой головы, ни хорошенького личика княгини Eudoxy, a виделтолько ее бело-розовые, пухленькие, нагие бедра да приветливую улыбку отцаФлориана — совершенно как у балетных танцовщиков, к лицам которых улыбка как быприклеивается. И, словно исполняя некие па, аббат с силой качался взад ивперед, взад и вперед…

— Ну, что? — жадно спросил Прошка, когда Алексей сползнаконец со стремянки.

— Видал? Чего видал? Было дело? Понужал он ее али нет?Крепко понужал?

— Ой, погоди, — слабо отмахнулся наш герой и припал к стене,словно не в силах более и шагу шагнуть.

— И в самом деле — ноги подгибались. Сердце колотилось какбешеное. Зажмурился, но видение не исчезало. Однако не колыханье белых и черныхскладок, не скотская похоть и скучающее распутство повергли его почти вбеспамятство — совсем нет!

Вспомнил, как она осторожно скользнула губами по его губам,словно пробуя их на вкус или опасаясь спугнуть его этими сперва легкими, потомвсе более страстными прикосновениями к его языку… и как потом запрокинулось еелицо, как странно, беспомощно дрогнули сомкнутые веки, какую власть ощутилвдруг он, какую почти божественную силу, когда она протяжно, с болью вздохнула:“О мой хороший, радость моя…” Тихий стон ее вспомнил, слившийся с его стоном…

И вонзил ногти в ладони, чтобы не вскрикнуть от боли, отбезнадежности:

“Неужели никогда, неужели никогда больше не увижу ее?”

История эта началась еще в январе 1798 года, когдаимператрица Мария Федоровна готовилась стать матерью десятого младенца.Императору Павлу представлялась в Зимнем дворце депутация петербургскихстарообрядцев — для выражения чувства признательности за оказываемое импокровительство.

Купец Малов преподнес императору древнюю иконуМихаила-архангела в драгоценной златокованой ризе. Иногда Павел охотновспоминал, что он все-таки православного вероисповедания, правит православнойстраной. Икона была поставлена в кабинете государя, а перед нею затепленалампада.

В сумерки этого дня Павел, возвратись в свой кабинет споловины супруги, состояние здоровья которой внушало ему серьезные опасения,сел в кресло у стола в глубокой задумчивости и устремил глаза на икону.

Внезапно тихий шорох пробудил его от задумчивости. Оноглянулся: у дверей стоял старик в монашеской рясе, с красивым лицом,изборожденным морщинами, с длинной седой бородой, с кротким, приветливымвзглядом.

— Как ты сюда попал? — вскочил Павел.

— Кто ты таков? Что тебе нужно?

— Супруга твоя, — молвил тот, не отвечая, — подарит тебясыном Михаилом. Этим же именем архангела ты наречешь дворец, который строишь наместе своего рождения.

Помни слова мои: “Дому твоему подобает святыня господня вдолготу дней”. И таинственный гость исчез, как показалось государю, за дверью…