партизанский отряд, промышляющий в лесах, будем вместе с товарищами нападать на немецкие войска и таким образом готовить почву для наступления советской армии, которая, как мы надеялись, через год или пару лет дойдет до Польши.

Когда я высказала мысль, что польские «товарищи» не поддержали наше восстание и, вполне вероятно, будут не больно-то рады принять в свои ряды евреев, Амос ударился в совсем дикие фантазии. А мы, мол, организуем свои, еврейские партизанские отряды, которые будут наносить немцам удар за ударом, сея страх и панику в рядах СС. Эдакие мстители желтой звезды.

Он всей душой надеялся, что еще сумеет искупить свою вину.

Я даже не слушала толком, что он там сочиняет. Стоит только бросить взгляд по сторонам, думала я, и сразу ясно, что переправить всех этих людей в леса просто немыслимо. Их придется бросить на произвол судьбы, и они сгорят либо здесь, либо чуть позже в концлагерных печах. Снова, снова одно и то же – люди гибнут, и, хотя никакой моей вины в этом нет, не чувствовать ее я не могу.

О планируемом побеге гражданским знать не стоило, но Даниэлю я доверяла и сочла, что должна рассказать ему про нашу договоренность с пожарными.

– Ты все-таки хочешь выжить, – сказал он. Кажется, он был этому рад.

– Выжить, чтобы сражаться дальше, – уточнила я.

– И погибнуть на поле брани?

– Видимо, да.

– Но ведь ты можешь спрятаться и попытаться дотянуть до конца войны.

– Мое место рядом с товарищами.

– Рядом с мужем.

В голосе Даниэля прозвучала ревность.

– Рядом с Амосом, – согласилась я.

Этот ответ ему явно не понравился, но развивать тему он не стал, а вместо этого попросил:

– Возьми с собой Ревекку.

– Что? – изумилась я.

– Вывези отсюда Ревекку.

За себя он не просил.

– Нам самим места едва хватает… – пробормотала я.

– Она маленькая, ничье чужое место не займет.

– Ребенку в лесах трудно будет выжить.

– Спрячешь ее у крестьян.

Ошарашенная его бесцеремонностью, я посмотрела на вечно молчащую девочку. Та катала по полу свой шарик, играя в игру, правила которой знала только она сама.

– Я… я не понимаю, как ты себе это представляешь, – уклонилась от ответа я.

– Ты найдешь какой-нибудь выход.

В этом я вовсе не была уверена.

– Если захочешь, конечно…

Я молчала.

И тут Даниэль взорвался:

– Да тебе бы только убивать!

Пораженная его вспышкой, я не знала, что ответить.

– У тебя одно на уме – смерть, смерть, смерть!

Кипя от ярости, он отошел к Ревекке.

Но его слова еще долго отдавались у меня в ушах: «У тебя одно на уме – смерть, смерть, смерть…»

69

Вечером Мордехай отрядил группу для встречи с пожарными, чтобы обсудить подробности грядущего побега. Рыжик Бен занял место Амоса, а тому было дано поручение перебраться на другую сторону стены. Он должен был подкупить поляков – рабочих водоканала, чтобы те показали нам дорогу через канализацию. Тогда у нас будет альтернативный путь бегства на случай, если с пожарными машинами что-то пойдет не так.

Рыжик Бен до сих пор не оправился от того случая с мальчишкой. Опять стал заикаться, а по большей части вообще молчал. Толком не ел, почти ничего не пил и постоянно рвался в бой.

Только одно на уме. Смерть. Смерть. Смерть.

Амос подошел ко мне:

– Постарайся вернуться целой и невредимой.

– Спасибо, взаимно, – ответила я, и мы улыбнулись друг другу.

Он поцеловал меня в губы – впервые после гибели мальчишки.

Прощание получилось скомканным. Особенно если учесть, что прощались мы, вероятно, навсегда. Шансы Амоса пробраться на ту сторону и уцелеть были невысоки.

Я смотрела, как он поднимается из бункера наверх. И тут ко мне подошел Даниэль:

– Ты обдумала мою просьбу насчет Ревекки?

Да что тут обдумывать – ясно, что гражданских мы взять не сможем.

– У меня сейчас нет времени это обсуждать…

– Ты хочешь ее тут бросить, – констатировал Даниэль, и вид у него впервые сделался усталый. Такой же усталый, как под конец был у Корчака.

Я хотела в утешение потрепать его по щеке, но он отстранился. Он хотел не утешений – он хотел, чтобы я спасла девочку.

Я молча сунула в карман пальто пистолет и вместе с товарищами отправилась на Генся, 80, где была назначена встреча с польскими пожарными. По дороге нам пришлось переждать, пока пройдет немецкий патруль, поэтому в здание мы вошли, припозднившись на несколько минут. Пожарных на месте не было.

– Главный вопрос, – пробормотала я, – они уже ушли или еще не пришли?

– Подождем, – сказала Рахиль. – Ничего другого все равно не остается.

Мы стали ждать. Пять минут. Десять.

– Да не придут они, – зло сказал Леон. – Эти ублю…

– Тс-с, – шикнула Рахиль. – Шаги!

Хотелось верить, что это пожарные.

Рахиль подкралась к окну и осторожно выглянула на улицу. Пуля разбила стекло и попала ей в лоб.

Рахиль рухнула на пол.

Я вскрикнула.

Немцы застрочили из пулемета.

Леон швырнул меня на пол. Пули свистели над нашими головами и ударялись в стену. Навесной шкаф, который они превратили в сито, с грохотом рухнул на пол.

– Эта скотина нас предала! – прорычал Леон.

Рыжик Бен, лежа на полу, отстреливался, хотя не мог видеть атакующих и поэтому, скорее всего, палил мимо.

– Надо отсюда выбираться! – гаркнул Леон, перекрикивая грохот.

Мы выползли из комнаты, в коридоре поднялись на ноги и на миг застыли в нерешительности: куда бежать?

По лестнице на крышу!

Но тут мы услышали, как распахивается подъездная дверь и немцы без разбору и цели палят в лестничном колодце.

– Окно. – Я указала на пустую комнату, смотревшую во внутренний двор.

– Там мы окажемся в ловушке, – возразил Леон.

– Нет, если сумеем оттуда пробраться в другую квартиру.

Я открыла окно и выпрыгнула во двор. Леон и Бен последовали за мной.

– Эй вы, проверьте во дворе! – донесся из подъезда приказ эсэсовского командира.

– Вот черт! – выругался Леон.

Мы и половины двора не пробежали.

– Я з… з…зад… д… держу их, – заявил Рыжик Бен и остановился.

– Это самоубийство! – рявкнул Леон.

А я сразу поняла: именно этого Рыжик Бен и хочет. Хочет погибнуть как герой и больше не жить с ужасным грузом на совести. Не мне его отговаривать. Как бы я этого ни хотела.

Я схватила Леона за руку и, не оглядываясь, потащила его прочь.

Бен орал:

– Сдохните! Сдохните! Сдохните!

И палил по подъездным окнам. Немцы отстреливались.

Я тем временем разбила камнем окно и открыла его изнутри.

Винтовка Бена смолкла.

Он погиб.

Не оглядываться, приказала я себе, не оглядываться. Не терять ни одной драгоценной секунды!

Немцы теперь палили по нам.

Я забралась на подоконник, спрыгнула в комнату.

Сзади вскрикнул Леон.

Еще раз вскрикнул.

И все.

Не терять ни одной драгоценной секунды!

Я проскочила квартиру насквозь, открыла окно на другую улицу, выпрыгнула наружу, но приземлилась неудачно – подвернула левую ногу. Коротко выругавшись, я попыталась побежать дальше. Но боль была нестерпимая, я ковыляла, прихрамывая на каждом шагу. Мои преследователи вот-вот выскочат на улицу, и тут уж я никак от них не скроюсь.

– Черт! Черт! – пыхтела я. Потом сказала себе, что на ругань тоже трачу драгоценные секунды, каждая из которых может означать либо смерть, либо встречу с Амосом.

Я нырнула в очередной дом и пошкандыбала вверх по лестнице. Может, удастся удрать по крышам…

Внизу распахнулась дверь.

Я замерла, боясь вздохнуть. Послышались шаги – солдат было всего двое. По-видимому, преследователи разбились на маленькие группы, чтобы прочесать окрестные дома. Следовательно, они не знают, что я именно здесь.

Тихо, очень тихо я приотворила дверь в одну из квартир и проскользнула внутрь. Но едва сделала пару шагов по прихожей, как дверь за моей спиной захлопнулась. Про сквозняк я не подумала!

С лестницы донесся топот: немцы взбегали наверх.

В панике я стала соображать: я на пятом этаже. Из окна не выпрыгнуть, не сломав шею. Выход один – прятаться. Но где? Я пробежалась по квартире – она была практически пуста. Трофейная команда и тут успела похозяйничать. Любой шкаф, любая кровать, любой уцелевший предмет мебели утаскивались на склады – в квартирах не оставалось практически ничего.

Шаги стихли. Солдаты уже на лестничной клетке.

– Выходи с поднятыми руками! – крикнул один из них через запертую дверь.

Сдаваться – ни в коем случае. Сдаваться – верная смерть.

Я достала пистолет, подковыляла к двери и пальнула через нее – в отчаянной надежде, что удастся подстрелить немецких ублюдков.

За дверью раздался вскрик. Я ничком бросилась на пол, чтобы спастись от ответного огня, но никто не стрелял. Неужели я попала?

Я лежала на животе, не шевелясь, сердце у меня колотилось. С лестничной площадки не доносилось ни звука. Это же не уловка такая? Или уловка? Да нет… Я и вправду попала!

Я осторожно поднялась на ноги. Разлеживаться некогда. Другие солдаты почти наверняка слышали выстрелы и через пару минут возьмут дом в кольцо. До тех пор нужно отсюда убраться.

Я поковыляла ко входной двери, но перед ней на секунду замерла: а что, если немцы отступили на лестницу и откроют огонь, как только я покажусь на пороге?

Но выбора нет – погоня уже близко. Если сейчас на меня обрушится град пуль, значит, так тому и быть.

Я распахнула дверь.

На полу передо мной лежали двое немцев. Один был мертв, второй истекал кровью, зажимая рукой дыру в животе. Достать пистолет раненый был уже не в состоянии. Он очень страдал, и было бы милосерднее избавить его от мучений. Но эсэсовцы не сжалились над старухой, горевшей на куче рухляди. Я переступила через солдата – пусть последнюю милость ему окажут товарищи.

По лестнице я вскарабкалась на чердак и оттуда выбралась на крышу.

Сверху видно было, как к дому сбегаются немцы. До нас им