оставалось еще метров двести.

Первым порывом было распластаться на крыше, но я решила сделать ставку на то, что в спешке немцы не станут задирать головы. И поковыляла так быстро, как только могла.

Когда немцы добежали до дома, я была уже в четырех крышах оттуда, на следующем перекрестке. Нужно было всего-то «повернуть за угол», чтобы очутиться на соседней улице и наконец оторваться от преследователей. К сожалению, угловые дома стояли не вплотную, между ними зияла прореха метра три. Со здоровой ногой я бы перепрыгнула. Но с травмированной лодыжкой – осилю ли?

Лучше уж разбиться, чем погибнуть от немецкой пули!

Я разбежалась. Больная лодыжка мешала набирать скорость. Я оттолкнулась…

…и еще в воздухе поняла, что не допрыгну.

Я не приземлилась на ноги, а ударилась о край крыши животом. От боли у меня перехватило дыхание, но верхней частью туловища я инстинктивно перекинулась на крышу, суча в воздухе ногами, не находившими никакой опоры на стене дома.

Из последних сил я подтянулась и плюхнулась на живот, хватая ртом воздух. Мне потребовалось немного времени, чтобы прийти в себя, и еще немного, чтобы подняться и, пригнувшись, помчаться по крышам дальше.

В паре домов отсюда мой взгляд упал на внутренний двор. Там лежала целая гора перьев. Наконец-то годное укрытие!

Через люк я спрыгнула на чердак и едва не вскрикнула от боли при приземлении. Но удержалась, до крови закусив губу.

Спустившись во двор, я закопалась в перья, и тут силы меня покинули – и физические, и душевные. Глаза закрылись. Оставаться настороже, все время прислушиваясь, не идут ли немцы, было уже выше моих сил.

70

Я проснулась от запаха курева. Во дворе кто-то был. Еще один польский пожарный, отошедший на перекур? Или немец, отдыхающий от погони? А может – повстанец, товарищ, друг? Последнее точно нет. Весь свой запас везения на сегодня я точно истратила.

Судя по свету, пробивающемуся сквозь перья, восход уже скоро. Значит, мне нужно либо срочно возвращаться на Милую, 18, либо весь день лежать под этими перьями. Без еды. Без воды. А если немцы решат и здесь все поджечь, что я буду делать?

Я прислушалась. Человек – кто бы это ни был, – похоже, здесь один. Решившись, я выпрыгнула из перьев с пистолетом в руке. Если я не обсчиталась, в магазине еще должны оставаться один-два патрона.

Передо мной стоял эсэсовец. Он вздрогнул и выронил сигарету.

И я тоже вздрогнула: этот человек был мне знаком.

Тот самый офицер, который спас меня от жиробаса в караулке. Тот самый немец, который говорил по-польски и еще не утратил человеческий облик.

Впервые в жизни я стояла вот так вот перед эсэсовцем, и он был целиком и полностью в моей власти. Такой случай нельзя упускать. Я должна понять!

– Зачем? – спросила я.

Он смешался:

– Зачем… что?

– Зачем вы все это делаете?

Он задумался.

– От ответа не зависит, останешься ты в живых или нет.

Я хотела, чтобы он отвечал честно, а не порол всякую чушь в надежде спасти свою шкуру.

Он кивнул в знак того, что понял:

– Ты хочешь знать, почему это делаю я? Или мое начальство?

– И ты, и они.

– Гиммлер и компания – все психи.

– А ты?

– А у меня такого оправдания, увы, нет. – Он горько усмехнулся.

– Это не ответ.

– Я хотел лучшей жизни для себя и своей семьи.

– От здешней бойни им как-то лучше живется?

– Не мели чушь! – вспылил он, кажется на миг забыв о том, что я держу его на мушке. Но потом вспомнил снова и продолжил сухо: – Для меня СС – это работа, зарплата…

– Значит, ты убиваешь ради денег, – перебила я.

– Я вовсе не собирался никого убивать. Когда все начиналось, я себе такого и представить не мог. Да и кто мог?..

– Ну да, Гитлер же никогда не говорил, что ненавидит евреев, – печально усмехнулась я.

На это он ничего не ответил. Сказал только:

– Моей семье приходится не лучше. На Гамбург сыплются бомбы, а я вернусь к жене и дочери домой моральной развалиной. Если к тому времени они вообще еще будут живы.

Отчасти я надеялась, что не будут.

– И если, – осторожно добавил эсэсовец, – ты оставишь меня в живых.

– Какой у меня резон это делать?

– Я спас тебя от Шапера. Видела бы ты девушек, которые попадали в его лапы до тебя…

– Их ты не спас.

– У меня не так уж много возможностей, я не могу спасать евреев сотнями.

– У человека всегда есть выбор.

– Ты так думаешь, потому что тебе нечего терять.

– Благодаря вам.

– Но я-то семью кормлю, мне есть что терять…

Чем дольше я его слушала, тем понятнее он мне становился как человек – и тем отвратительнее.

– Убьешь меня – лишишь семью отца и мужа.

– Заткни пасть! – рявкнула я, направляя пистолет ему в лоб.

Офицер замолк. Он старался сохранять внешнее спокойствие, но руки у него тряслись.

– Повернись! – приказала я.

Он подчинился. Теперь уже дрожь сотрясала все его тело.

Я с размаху стукнула его рукояткой пистолета по голове. Он рухнул наземь. На затылке выступила кровь, он не мог пошевелиться, но был в сознании и стонал. Я ударила еще раз. И еще. Пока наконец он не потерял сознание.

Я не стала его убивать. Не потому, что в караулке он спас меня от худшей участи. И не потому, что прониклась состраданием к нему или его семье. Я не стала убивать его лишь по одной простой причине: выстрел привлек бы внимание его товарищей.

71

Я вернулась на Милую, 18. От дома остались только горелые руины.

«Все погибли! Все погибли!» – вспыхнуло в голове, но я взяла себя в руки. Я уже твердо усвоила: пока не найдешь трупов или верных признаков того, что СС всех угнали на Умшлагплац, еще есть надежда.

В панике я стала искать среди груды обломков один из пяти входов, а когда наконец нашла лаз и проникла в убежище, то, к огромной своей радости, убедилась, что все его обитатели живы. Огонь не перекинулся на бункер, и немцы его не нашли!

Однако моя радость никак не вязалась с настроением, царившим в убежище. Там было жарко, как в печке, все разделись до белья, и только исхудавший Ашер еще находил в себе силы шутить:

– Всегда хотел иметь личную сауну!

Еще больше мои товарищи помрачнели, когда я поведала им о предательстве польского пожарного.

– Остается только надеяться, – вздохнул Мордехай, – что Амос отыщет путь через канализацию.

Рана на ноге Ави воспалилась, его лихорадило. Поглаживая свою рыжую бороду, он бросил:

– Другие пытались и в итоге захлебнулись в дерьме!

Это была чистая правда: еще никому из повстанцев не удавалось пробраться через водоотводящую сеть. Был даже случай, когда два человека погибли, потому что патруль услышал шаги и забросал открытый люк гранатами.

Мордехай постарался укрепить в соратниках веру в лучшее:

– Амос найдет рабочих, которые покажут нам дорогу.

– Если он еще жив, – простонал Ави.

– Не говори так! – рыкнула я.

И стала нервно крутить обручальное кольцо, которое вдруг обрело для меня такое же огромное значение, как для Ревекки – ее шарик.

Почему мы с Амосом не остались на польской стороне и не попытались перекантоваться там?..

Потому что наше место – рядом с товарищами.

– Прости, – сказал Ави. – Разумеется, Амос жив.

– Ничего, – отозвалась я и ушла в свою комнату, носившую название Освенцим. Там сняла штаны, рубашку и ботинки и осмотрела распухшую лодыжку. Приложить бы к ней что-нибудь холодное… но вода здесь слишком дорога. Я легла и попыталась не думать ни о боли, ни об Амосе. Хотела было наведаться к Ханне – но не успела ступить на остров Зеркальщика, как наверху послышались шаги.

В убежище все вмиг смолкло. Люди даже дышать боялись. Некоторые тихонько бормотали молитвы. Повстанцы схватились за оружие.

И тут раздался стук.

Развалины бурили тяжелыми инструментами. Неужели немцы знают, что мы здесь? Или ломятся наугад? На одну ужасную секунду я испугалась, что они схватили Амоса и пытали его до тех пор, пока он не выдал наше убежище. Тогда он будет виноват до конца жизни. С потолка сыпалась пыль.

Мы сидели в страхе, по-моему, целую вечность. Наконец долбежка прекратилась.

Обнаружен бункер или нет?

Все больше народу молилось – очень тихо, почти беззвучно.

Шаги стали удаляться.

Некоторые из гражданских, казалось, готовы были завопить от радости. Повстанцы тоже перевели дух, но сомнений уже не оставалось: наше время, считай, вышло. Боеприпасов у нас до смешного мало, съестного почти нет, а на развалинах уничтоженного гетто практически невозможно найти хоть какую-нибудь еду.

Даже Даниэль утратил мужество. Подобравшись ко мне, он сказал:

– Вы были правы.

– В чем?

– Все наши надежды выжить – пустая иллюзия.

Силы покинули его, и это было страшное зрелище.

Даниэль указал на Ревекку, которая вглядывалась в свой бело-синий шарик, будто в нем скрывался целый мир. Может быть, мир 888 бело-синих островов. Чудо, что эта девочка до сих пор жива.

Даниэль прошептал:

– Корчак смог бы убедить ее в том, что смерть – это переход в лучший мир…

Именно эту мысль он пытался посредством пьесы внушить своим воспитанникам в тот день, когда за ними пришли немцы.

– …но я не Корчак, – удрученно закончил Даниэль.

– Никто не Корчак, кроме Корчака, – утешила я его.

– Я всю свою жизнь хотел стать Корчаком. И кто я в итоге?

– Даниэль.

Он скорчил презрительную гримасу.

– А я – даже не ты, – добавила я.

Даниэль, похоже,