Матери Мэри сказала, что переночует дома у подруги. Про то, что идет на вечеринку, она не упомянула. Компания состояла из старшего брата подруги и еще двое парней. Все пили виски пополам с лимонадом.

Парни предложили обеим девушкам поехать в известное тусовочное место в городе, чтобы продолжить выпивать там. Подруга отказалась, потому что ей нужно было присматривать за младшими сестрами, а Мэри согласилась и села к ним в машину. Когда они вернулись, подруга и сестры уже спали. Мэри была так пьяна, что с трудом вползла в дом.

Парни нашли укромное местечко в гардеробной, направили туда Мэри и по очереди последовали за ней.

Спустя несколько часов Мэри проснулась, не имея ни малейшего представления о том, где она, вышла из гардеробной и добралась до гостиной. За окнами стоял белый день. Мэри вздрогнула, вспомнив, что за ней должна заехать мать. На ватных ногах она вышла на улицу и стала ждать на тротуаре, пытаясь сообразить, что же происходило накануне.

Планировалось, что мать отвезет Мэри к дантисту. «Я не поеду. Плохо себя чувствую», – сказала она, сев в машину. Мими наверняка поняла, что дочь с похмелья, но ничего не сказала – все-таки это уже двенадцатый подростковый возраст на ее памяти.

По дороге домой Мэри вспомнила все разом. Двое парней по очереди, третий вяло пытается их останавливать… Ее чуть не вырвало. Достойное наказание для такой мерзкой девицы, подумалось ей. Наврала матери, напилась и не смогла сбежать от этих уродов.

Охваченная стыдом, Мэри винила в случившемся только себя и не стала никому ничего рассказывать. Она решила, что все знакомые и так узнают об этом рано или поздно. В тот день Мэри дала себе обет: уехав в Хочкисс, она больше не вернется в Колорадо-Спрингс.

Больше никаких мальчиков в гардеробных.

Больше никакого Джима в сарае на вершине склона Маниту.

Больше никаких Дональдов, Мэттов, Питеров и кого угодно еще.

Только она сама.

* * *

Ознакомительная беседа продолжалась. Мэри надеялась, что с самого начала на нее не навесят какой-нибудь ярлык. Ей совершенно не хотелось, чтобы в школе Хочкисс ее сочли особенной. И тут учительница, с которой они только что встретились, прочитала имя на ее бейджике и насупилась.

«У нас уже учится одна Мэри Гэлвин. Какое у тебя среднее имя?» – сказала она.

Мэри ответила не сразу. Она понимала, что ее имя говорит о ней больше, чем хотелось бы. Мэри Кристина – ведь из-за этого ее братец Дональд считал, что она воплощение Богородицы. Мэри почувствовала, что здесь, среди всех этих сыновей и дочек протестантской элиты Восточного побережья, ее католическое имя будет просто клеймом, гласящим «она не из наших».

Другое имя пришло к ней мгновенно. Прадеда по материнской линии звали Томас Линдси Блейни. Он был ученым и считался выдающимся членом семьи – добрым и мудрым Доном Гэлвином своего времени. Линдси не исчезал из виду, писал письма Дону и Мими и обожал своих правнуков.

Имя Линдси показалось Мэри идеально подходящим для такой частной школы, как Хочкисс. Надо было что-то сделать, свершить решительный шаг, который начисто сотрет все, что происходило с ней в первые тринадцать лет жизни.

И Мэри ответила: «Линдси».

С этого момента ее стали называть Линдси.

Глава 24

1979

Медицинский центр Колорадского университета, Денвер, штат Колорадо

Роберт Фридмен и Линн ДеЛизи никогда не работали в одной и той же лаборатории, исследовательском институте или больнице. Они были всего лишь двумя из многих сотен ученых, которые исследовали шизофрению в разных странах мира. Их специализации тоже различались – они подходили к одной и той-же проблеме с разных точек зрения. ДеЛизи хотела установить генетические составляющие шизофрении, а Фридмен пытался получить физиологическую картину болезни. Она хотела выяснить происхождение шизофрении, а он – понять, как она устроена.

Ни Фридмен, ни ДеЛизи не представляли себе, что однажды их пути пересекутся в исследовании одной необычной семьи, и что почерпнутые знания помогут обоим получить новые представления об этой болезни.

Если медицинская карьера ДеЛизи изобиловала крутыми поворотами, то путь Фридмена в науке проходил более-менее гладко. В 1968 году он окончил Гарвардский университет и сразу после этого поступил на медицинский факультет. Еще студентом он заинтересовался возможностью сознания формировать собственное, совершенно отдельное представление о действительности. «Мне казалось, что если уж и есть болезнь, которую можно назвать чисто человеческой и умственной, то это шизофрения», – говорит он. В то же время Фридмен увлекался работой организма, в особенности функционированием центральной нервной системы. После окончания медицинского факультета он занялся изучением головного мозга, будучи убежденным в том, что должны существовать более убедительные объяснения действия нейролептиков вроде аминазина.

Из ряда новейших научных работ Фридмен узнал, что шизофрения может объясняться трудностями с полноценной обработкой информации, получаемой центральной нервной системой. Эта «теория ранимости» (уточняющая и развивающая диатезисно-стрессовую модель Ирвинга Готтесмана) была предложена группой ученых из Гарвардского и Колумбийского университетов в 1977 году. Они пришли к некоему компромиссу между наследственностью и средой, предположив, что определенные генетические особенности прямо отражаются на способности мозга воспринимать и обрабатывать информацию, делая его особенно уязвимым к множетву внешних факторов. С точки зрения этих ученых, такие факторы – от бытовых неприятностей до хронического безденежья или детской психологической травмы – не столько порождают шизофрению, сколько «создают возможность для перерастания ранимости в расстройство». Многие считали, что эта ранимость на самом деле является проблемой сенсорной фильтрации, то есть способности (или неспособности) головного мозга правильно обрабатывать входящую информацию. Именно расстройством сенсорной фильтрации обычно объясняли шизофрению математика Джона Нэша – нобелевского лауреата, о жизни которого рассказывает фильм «Игры разума». Он улавливал закономерности, неразличимые для всех остальных, и при этом был подвержен бредовым состояниям и угрожающим галлюцинациям. Оба этих аспекта личности Нэша считались последствиями его гиперчувствительности.

Нейроны сообщаются друг с другом через синапсы – соединения между нервными клетками, необходимыми для передачи сигналов по центральной нервной системе. Многие ученые стали подозревать, что у людей, подобных Джону Нэшу, синапсы функционируют иначе по сравнению с подавляющим большинством остальных[55]. Некоторые шизофреники становятся чувствительными к посторонним звукам и ощущают себя тонущими в потоке информации – так время от времени бывало с Питером Гэлвином или Даниэлем Паулем Шребером в далеком 1894 году. Другие становятся гиперактивными, настороженными и параноидальными, как Дональд Гэлвин, получивший тайный сигнал вынести из дома всю мебель. Третьи могут быть неспособны сосредоточиться на чем-то одном и становятся одержимыми галлюцинациями и голосами, как Джим Гэлвин.

Сенсорная фильтрация