— Будь Феофан хоть чуточку покрасивей — он мог бы стать парой для Надежды. Ведь они оба художники, и с ним ей бы не было скучно, как с простым парнем вроде Юряты.

— Да, может быть, — откликнулась Анна рассеянно, думая о своем. — А скажи, Евпраксия Всеволодовна, та девушка, о которой ты вспомнила… ну, та, которую обидели два князя… это ведь моя тетя, да?

Евпраксия ничего не ответила, но ее молчание было красноречивей слов.

— Я догадалась, что речь шла о ней, — продолжала Анна. — Недаром тетушка люто ненавидела Романа и Олега Тмутараканских. Бедная тетя… Теперь я понимаю, почему она так строго воспитывала меня, готовила для монашеской доли. Ей хотелось оградить племянницу от обид и разочарований, которые поджидали в мирской жизни…

Наверное, она видела в тебе свое нерожденное дитя. Когда моя сестра Анна Всеволодовна по секрету рассказала мне историю инокини Евдокии, я поняла, что наши судьбы в чем-то схожи. И хотя твоя тетя всегда меня недолюбливала, я относилась к ней с большим сочувствием.

Анна вздохнула и прошептала словно про себя:

— И отчего судьба так редко дарит людям счастье?

— Мы уже говорили об этом прежде, — заметила Евпраксия. — Человек духовный не зависит от превратностей судьбы. Он всегда может стать счастливым, занимаясь самоусовершенствованием.

— Ты права, матушка Евпраксия! — воскликнула Анна, и глаза ее заблестели. — Давай читать книги, которые прислала госпожа Катарина! Давай смотреть эти чудесные рисунки! Что тут изображено? Какая странная одежда! Неужели так выглядят женщины в латинских странах? Одна сторона платья синяя, другая красная, косы закручены над ушами, словно бараньи рожки.

Евпраксия с улыбкой отметила про себя, что никакая строгость воспитания не вытравила в Анне чисто женский интерес к нарядам, прическам и ко всему, что связано с внешним видом.

Двухцветность платья по продольной линии указывает на цвета герба его владелицы, — пояснила Евпраксия. — А прическа действительно так и называется — «бараньи рожки».

— А почему у платья как будто два рукава. — один до локтя, другой — до запястья?

— Просто рукав верхнего платья укорочен, а из-под него открывается рукав камизы — нижнего одеяния.

— А что это за длинные полосы ткани, пришитые к рукавам верхнего шгатья? Они разве не мешают при движении руками?

— Ну, такие фальшивые рукава сейчас в моде.

— А туфли-то с какими узкими носками! В них удобно ходить?

— Да, они из мягкой кожи. Называются пулены.

Анна еще раз внимательно осмотрела женский наряд и пришла к выводу, что это облегающее с овальным вырезом на груди платье очень красиво, ибо не скрывает, а подчеркивает женскую прелесть. Она вдруг подумала о том, что если бы предстала перед Дмитрием не в бесформенном темном покрывале, а в такой вот соблазнительной одежде, он мог бы посмотреть на нее другими глазами. Но тут же Анна вспомнила, что ведь он видел ее на речке почти голой, — и от этой мысли ее лицо покрылось жарким румянцем. Стараясь скрыть от самой себя свое смущение, она торопливо заговорила:

— Расскажи, о чем написано в этих книгах, матушка Евпраксия. Я еще плохо знаю латынь и могу прочесть только отдельные слова, но не соберу их в осмысленные выражения. Госпожа Катарина, верно, написала тебе и о сочинителях этих книг. Кто они, когда жили?

— Некоторые живы и сейчас. Например, Гвиберт Ножанский, который написал о крестовом походе. Или вот, взгляни, трактат под названием «Да и нет». Его сочинил совсем еще молодой философ Петр Абеляр. Катарина пишет, что этот Абеляр — самый знаменитый преподаватель парижской школы и его слава уже вышла за пределы Франции.

— О чем он пишет в своем трактате?

— Основную мысль Абеляра можно выразить в словах: «Не верить, чтобы понимать, а понимать, чтобы верить». Стало быть, он против слепой веры… Кого же он мне этим напоминает?.. — Евпраксия на минуту задумалась. — Конечно, похожие мысли высказывал Ансельм Кентерберийский.

Он говорил примерно так: «Человек — творение Бога, его образ и подобие, поэтому между человеком и Богом нет пропасти, Бог открыт пониманию человека. Вера в Бога не полна, если не находит завершающего выражения в разуме».

От смелости этих мыслей у Анны захватывало дух. Она знала, что нигде — ни в монастыре у тетушки, ни в доме у отца, ни даже в княжеском дворце — никто бы не сумел и не захотел говорить с ней на такие темы.

— Матушка Евпраксия, — прошептала она, — мне даже страшно представить, до каких высот доходят мысли философов…

— О, милая моя, мы с тобой только приоткрыли краешек страницы в великой книге мудрости, — улыбнулась Евпраксия. — Но я думаю, что тебе, как юной и влюбленной девушке, поэзия гораздо интересней философии, а поэтому лучше почитаю стихи одного арабского поэта.

Анна теперь не удивлялась и не обижалась, когда Евпраксия называла ее влюбленной девушкой. Она уже вполне осознала свое чувство к Дмитрию и знала, что Евпраксии это тоже известно. Они пока не обсуждали тему любви открыто, но подразумевали ее в отвлеченных разговорах.

— Этого поэта звали Ибн Зайдун, и жил он в далеком и прекрасном городе Кордове. Поэт быт влюблен в дочь тамошнего правителя — халифа — и посвящал ей многие стихи. Девушку звали Балладе, она была красавица, очень образованная и тоже поэтесса.

Анне хотелось бесконечно слушать и говорить о тех интересных вещах, которые открывала для нее Евпраксия. Но время неумолимо приближалось к вечерней молитве, после которой девушка должна была вернуться в отцовский дом. Из мира красоты и поэзии невыносимо было попадать в боярские хоромы, казавшиеся Анне еще более неуютными после того, как в них поселился князь Глеб. Для молодоженов уже почти готов был дом вблизи Брячиславова двора, но Глеб с женой покуда не спешили выезжать из хором боярина Раменского.

Возвращаясь из церкви, Анна увидела неподалеку от дома Бериславу с каким-то мужчиной. Они были так увлечены разговором, что не заметили Анну. Она же тщетно старалась разглядеть незнакомца: он стоял к ней спиной и был закутан в длинный темный плащ. Но, судя по осанке и буйным волосам, что выбивались из-под шапки, собеседник Бериславы был молод. «Вот так, поделом тебе, князь Глеб; не успели пожениться, как Берислава уже начала любезничать с другими ухажерами», — подумала Анна, входя во двор.

Поздно вечером, уже отправляясь спать, Анна заметила, что Завида и Берислава о чем-то шепчутся в укромном уголке. «Может, сговариваются, как половчее обмануть красавчика Глеба», — усмехнулась про себя Анна.

Наутро следующего дня разразился скандал, которого так давно опасалась Надежда. Бедная гончаровна редко появлялась на люди, но в этот раз ей пришлось по приказу отца отвезти посуду на рынок. Был разгар осенних торгов, начавшихся после Покрова, в Киев приехало много крестьян со своим урожаем, а они охотно покупали посуду городских гончаров.

И надо же было случиться, что на подольском торжище именно в это утро появились и Глеб с Бериславой. Когда они проходили мимо посудных рядов, Бериславе показалось, что Глеб и Надежда обмениваются влюбленными взглядами. Тут же дочка Завиды принялась громогласно обвинять гончаровну в бесстыдстве и попытках соблазнить чужого мужа. Подбоченясь, Берислава наступала на растерянную Надежду и, привлекая внимание толпы, кричала: