ввел? Что бы он был без меня?… Жил бы себе весь век мужиком необразованным, да землю пахал, и дворянство-то бы свое растерял…»

– Говорила ли я, – продолжала она вслух, – что мой Коленька офицером будет, в эполетах… И вот все так и будет, как я говорила: попомните мои слова, и офицером будет, и женится на барышне, и души у него будут свои… А уж я поеду с тобой, Никанор Александрыч, отдавать детей, уж как ты хочешь… А особливо Сашеньку… Пусть мать едет, ей нельзя не проводить, матери; надобно и с благодетельницей своей познакомиться, а уж и я поеду… Я хоть и старуха… и не дворянского рода, а дворянские порядки все знаю; скорее, может, вашего все рассмотрю.

– Так как же, матушка, уж которой-нибудь одной ехать! Коли ты поедешь, так, видно, Катерине надо остаться… А то больно в телеге-то уж у нас утеснение большое будет да и лошади-то тяжело…

– Нет, мать пусть едет: ей не ехать нельзя… А уж и меня, старуху, вы не покидайте: дайте внучаткам послужить, может, уж останные… Ну как быть, что тесненько будет… Ведь не в гости поедем. Да и много ли я, старуха, места займу?… Меня хоть в передок ткните, да возьмите с собой… Право, может, пригожусь… А она, моя голубушка, хоть вспомянет после, что старая бабушка ее провожала в чужие люди… – Прасковья Федоровна отерла слезы на глазах.

Целую неделю вся семья была занята обмундированием молодых новобранцев. И мать, и бабушка, и тетка целые дни, с утра до вечера, усердно вымеривали, кроили, шили, вязали; но все, что они ни мастерили, все, что ни делали для детей, казалось им мало и недостаточно. Один Никанор Александрыч, руководствуясь здравым мужским смыслом, находил, что бабы хлопочут из пустяков, что все их труды ни к чему не послужат, и не давал денег на их затеи, тем более что сам задумывал сшить себе новый сюртук.

– Ну что вы тут попусту хлопочете? – говорил он. – Неужто вы думаете, что ваша работа пойдет в дело?… Ведь ни к чему не послужит… Ну, еще Николя и так и сяк – мальчишка: ему что не сошьете, все истаскает. А неужто вы думаете, Юлия Васильевна даст Сашеньке носить ваши тряпки: она, чай, в дочки ее берет, так оденет ее, как барышню… для себя… Погодите, еще как разоденет-то… А ваше тряпье покидает все в печку…

– Ах, Никанор Александрыч, – возражали ему, – так неужто уж так и отпустить ребятишек-то, и босо и голо… Ведь тоже, чай, стыдно: каковы мы ни есть бедны, а тоже, чай, родители, из родного дома отпущаем…

– Ну и то сказать: как хотите, а у меня денег про вас нет…

Переглядывались между собою бедные женщины, припоминали, что Никеша то и дело покупает для стола говядину да пшеничную муку на пироги и пьет чай раз по пяти в сутки; переглядывались, но молчали, зная, что бранью да ссорой ничего не возьмешь с хозяином, и молча резали еще одно последнее материно или бабушкино платье на платьице да на фартучки маленькой Саше или на рубашки Николеньке.

В семейном совете решено было отвезти сначала дочь, так как назначен был Юлиею Васильевною день для этого, а сына свезти к Паленову по возвращении из города. Наконец день отъезда настал. Наталья Никитична с петухов принялась за стряпню, чтобы досыта накормить отъезжающих и отпустить побольше всякой всячины им на дорогу, хотя дорога была и недальняя.

Когда все сборы были кончены: Сашенькино убогое приданое завязано в узелок, а колобки, конуры и пироги дорожные в другой, и когда все это было уложено в телегу, а детям – и расстающейся с родным домом Саше, и остающимся еще дома – дано, для утешения, по кокуре в руки, Прасковья Федоровна заметила, что следовало бы сходить к дедушке, Александру Никитичу, и попросить его благословения внучке.

– Каков он ни есть, а все дедушка и тебе отец, Никанор Александрыч…

– Пусть он тебя обижает, пускай он может и к сердцу этого не примет, что его внучка в чужие люди идет, а ты все свое справь, почтение родителю отдай! – говорила Прасковья Федоровна наставительным тоном. – Пускай же ему будет стыдно, а не тебе…

Против этого предложения сделали было несколько замечаний Катерина и Наталья Никитичны, но Никанор Александрыч, молча, согласился с советом тещи и пошел звать отца на проводы внучки.

В Александре Никитиче еще не остыло неудовольствие на сына по поводу истории с сеном, и он встретил его враждебно.

– Что, барский угодник, зачем пожаловал? – спросил он его. – Али предводителю жаловался, так с судом на меня пришел…

– Никак нет, батюшка; напрасно обижаете только меня завсегда. А пришел я вот за каким случаем: одна барыня делает нам добродетель: берет мою Сашеньку себе в дочки… Так пришел: пожалуйте к нам да благословите внучку-то… Тоже ваша внучка, а в чужие люди идет…

– Так что мне?… Отец с матерью отдают, так мне-то что?…

– А может, не дашь ли чего?… – вмешался Иван, который лежал в то время на полатях и не был замечен Никешей. – Они привыкли чужим-то хлебом жить, вот и детей к тому же приучать хотят… Так, может, мол, дедушка-то не раздобрится ли: не даст ли чего…

– Полно ты, братец, грешить-то…

– Что грешить! И к нам приходил разбоем да еще хотел предводителю жаловаться: землю обещал у родителя-то отнять. Так что не отнимаешь?… Отнимал бы…

– Полно, я говорю, братец, полно… Ваши же обиды были – не мои… Не просить я чего у родителя пришел, ничего мне не надо, сам собой проживу… А хотел только его родительского благословения…

– Полно казанской-то сиротой прикидываться… Наши обиды… Точно не он разбойника того подкупил сено-то у нас отнять да избили тогда меня… Небось не ты… Тебе сполагоря жить-то: у тебя все даровое, незаработанное, чужой хлеб в зубах не вязнет…

– Да что ты и вправду меня чужим-то хлебом коришь… Твой, что ли, я ем?… Кто больше земли-то владеет: я али ты?…

– Не я владею, а батюшка…

– Ну, да то сказать: ведь я не ругаться с тобой пришел… Что же, батюшка, придешь ко мне али нет?…

– Нет, нету, нечего мне делать… Ты в дворянскую компанию пошел не через меня, дочку отдал тоже не с моего совета, так на что меня и теперь… Ты ведь через холопство к господам-то пошел… Так, чай, лакейство то весу тебя… благословят и без меня…

– Только на что я приходил-то к вам… От