Снова пожимаю плечами. Они ждут, чтобы я сказала что-нибудь, но что я могу? Я должна сердиться? Простить? Но родители никогда так не извинялись передо мной. Они никогда не допускали столь ужасной промашки. И какая-то часть меня представить не могла, что такое в принципе возможно.

Мама начинает плакать всерьез. Она встает и выходит через другую дверь в коридор, ведущий в их кабинет. Черч идет за ней.

Спустя какое-то время я спасаюсь у себя наверху. Ложусь на кровать, свернувшись калачиком. По телевизору идут «Собачьи дни», звук выключен, и чувствую я себя совершенно очнувшейся. Как будто все детали проявились четче, чем прежде. Голова у меня не кружится.

Спустя десять минут Салли стучит в дверь и просовывает внутрь комнаты свою немытую голову.

– Ты в порядке?

– А я и понятия не имела, что вам столько известно о «Море чудовищ», – говорю я.

Он дергает плечом:

– Нам хотелось знать, чем ты все время занята. Ты ведь наша старшая сестра, верно? Но ты словно живешь… в другом мире. Это странно. – Он снова поводит плечами. – Мы читаем комикс. Я и Черч. И все наши друзья тоже, но мы никогда не рассказывали им, кто ты такая, потому что подозревали, что может случиться нечто подобное. Это действительно прикольно. Не то, что произошло, а то, что ты сделала. Глядя, как мама и папа ведут себя с тобой, я понимал: до них не доходит, как важна твоя работа.

– О-о. – И все это время я считала, что они ненавидят меня. – Я просто… спасибо. Сама бы я, наверно, ничего им не сказала.

Салли чешет затылок:

– Мама с папой слишком старые, чтобы что-то понять. Когда они были моложе, у них не было даже мобильников. И гуглеж вряд ли бы им помог. – Теперь он трет свой нос. – Ну, в любом случае, если тебе нужно, например, поговорить с кем-то, ты знаешь, где найти нас с Черчем.

– Это… Это здорово, в самом деле здорово. – Голос у меня тихий и тонкий, но лицо Салли оживает. После небольшого колебания он проскальзывает в комнату, закрывает дверь и садится, поджав ноги, на другой конец кровати.

– Спасибо, – говорю я.

Салли впервые на моей памяти улыбается мне.

Рано утром во вторник, когда родители и Салли с Черчем еще крепко спят, я сажусь в машину и еду к Уэллхаусскому повороту.

В столь раннее время на дороге нет машин, так что я паркуюсь на обочине, иду по мосту и смотрю вниз на ровное большое пространство травы около черной реки. Мир освещен лунным светом. На верху холма стоит крест, разложены вещи и игрушки. Цветы, некоторые из них свежие, некоторые завядшие – это память о людях, съехавших с поворота. Я думаю о том, а настанет ли день, когда они будут не нужны, когда поворот перестанет быть поворотом и окажется просто холмом.

Уоллис написал в письме, что он никогда не приезжает сюда. Но Ви, несомненно, должна была оставить что-то для отца Уоллиса среди этой груды подношений. У меня с собой ничего нет, кроме пижамы на мне и ключей от машины. Оглядываюсь по сторонам и вижу неподалеку на дороге гладкий камень. Беру его, тру рукавом, чтобы немного отполировать, и кладу на пустую жестянку для бейсбольных карточек, под мышку промокшего под дождем плюшевого медвежонка.

– Будем считать, что это задаток, – говорю я. – Потом принесу что-нибудь получше.

Уэллхаусский поворот окружен лесами, и потому здесь тихо, к тому же шум реки перекрывает звуки, доносящиеся от других близлежащих дорог. Сажусь на землю рядом с цветами и игрушками и медленно скольжу по склону. Как вернуться назад, соображу потом. У самой реки вижу широкий просвет в траве. Сколько машин съехали с этой дороги? Почему ее до сих пор не починили и не сделали безопаснее? Они боятся, что им не о чем будет писать в газете? Что будущее каким-то образом обернется менее интересным, если склон перестанут покрывать обломки машин, врастающие в землю?

Опускаюсь на холодную траву и смотрю на небо. Темнота проколота звездами. Из всех известных мне ноктюрнианских созвездий реальны только Большая и Малая Медведицы. Да, и, разумеется, Большой Пес, самая яркая звезда в котором – Сириус, собачья звезда, провозвестник собачьих дней лета. Это так часто упоминается в сериале «Собачьи дни», что стало самой популярной шуткой, связанной с названием шоу. Но сейчас Сириуса на небе нет.

Четырехлетняя Элиза сильно разочаровалась бы во мне.

Четырехлетняя Элиза разочаровалась бы во мне по самым разным причинам. Из-за того, что я прячусь, что большую часть учебы в старших классах ела свои ланчи в одиночестве, из-за того, что позволила себе докатиться до такого состояния. Четырехлетняя Элиза по крайней мере пыталась. Она хотела, чтобы у нее все получалось. Она делала что-то, потому что хотела делать, а не потому что ее принуждали к этому другие. Она никому не подчинялась – вряд ли кто из четырехлеток способен подчиняться кому-либо.

Но мне уже не четыре. Я не могу снова стать ей. Я не могу быть четырехлетней, не могу быть ЛедиСозвездием, не могу даже быть девушкой Уоллиса. В данный момент я могу быть Элизой Мерк, просто человеком.

Цепляюсь пальцами за траву. Над моей головой мечется летучая мышь, то закрывая от меня звезды, то снова делая их видимыми.

Здесь умер отец Уоллиса. Это место кажется слишком спокойным, чтобы машина полетела вниз по склону холма навстречу фатальной катастрофе. Могу поспорить, что Уэллхаусский поворот был ясен и безмятежен, когда это произошло. Уэллхаусский поворот не убивает людей; плохая погода, неверные решения и несчастные случаи – вот причины смертей. Уэллхаусский поворот никак не заявляет о том, что люди то и дело умирают здесь, не афиширует себя – это делает «Уэстклиффская звезда». Потому что Уэллхаусский поворот, эта маленькая прогалина, – не что иное, как сама природа, а природа безучастна к нам. Природе все равно, бросаем ли мы ей вызов, ломая при этом себе кости. Ей все равно, даже если нам так плохо, что мы готовы зарыться в землю и никогда не выбираться на свет божий.

Природе все равно, кто я такая, что в Интернете, что нет, и она не станет возражать, если я здесь немного полежу.

В среду, через две недели после несчастного случая в столовой, я валяюсь на полу в моей комнате, смотрю в потолок и позволяю мокрым волосам промочить ковер, и тут раздается звонок в дверь.

Слышу, как папа идет по коридору. Тихий скрип открывающейся двери. Папин приглушенный голос, говорящий «привет», а потом что-то еще, что я не могу разобрать.

Затем шаги по лестнице. Папины. У меня екает сердце. Почему он поднимается наверх? Я сейчас здесь одна.

Стук в дверь.

– Эггз? Уоллис пришел.

Уоллис пришел.

Почему пришел Уоллис?

– Я не хочу с ним разговаривать, – отвечаю я быстро и твердо. В голове у меня никаких сомнений. Я не могу разговаривать с Уоллисом. Не могу видеть его.