Я должна попытаться.

Снова тянусь к карандашу. Беру его.

Меня словно бьет током. Рука дрожит от отвращения, волосы на голове буквально встают дыбом. Сжимаю карандаш крепче, чтобы не отшвырнуть его. Первая линия получается совершенно кривой. Я даже не понимаю, что хотела изобразить. Край панельки? Какую-то черту лица персонажа?

Где во всей этой истории я? Не помню.

Прижимаю руки ко лбу. Грудь начинает сжиматься, и сжимается, и сжимается. У меня все всегда получалось так легко. «Море чудовищ» – это было совсем несложно. Даже когда я еще толком не понимала, как будет разворачиваться сюжет, то все равно начинала рисовать, и, в конце концов, все складывалось. А теперь я ничего не ощущаю, кроме сильной, тревожной паники. Я в панике, потому что ничего больше нет. Потому что хотя я знаю, что глупо так думать и надо мной можно только посмеяться, но я чувствую, что, если я не закончу, с Уоллисом может случиться что-то ужасное.

Не знаю точно, что и когда. Знаю лишь, что к моему горлу подступает ужас. Пытаюсь начать сначала. Хоть что-нибудь. Лица. Глаза. Одежда. Все получается плохо. То слишком темно, то слишком светло, то все заваливается влево. Пропорции неверны. Линии дрожат. Центры тяжести смещены.

Жизнь карандаша заканчивается тем, что я ломаю его пополам: одна половинка летит за монитор, другая оказывается между столом и стеной. Перемещаюсь к другой стороне стола, включаю компьютер и гуглю: «Оливия Кэйн исчезновение». На странице результатов поиска слухи с сайтов новостей, фанатских форумов и соцсетей. Идея Коула насчет пещеры и ружья одна из первых в списке. Другие думают, что Оливия Кэйн полностью свихнулась. Некоторые утверждают, что она пыталась покончить жизнь самоубийством. Таких людей очень много. Эта мысль возникает постоянно. Я прежде не читала ни о чем подобном или просто проигнорировала? Наивно было думать, что она где-то прячется?

Сломавшиеся люди не прячутся от своих чудовищ. Сломавшиеся люди позволяют чудовищам съесть их.

Сворачиваюсь клубочком в кресле: голова между колен, руки обхватывают тело, словно я забаррикадировалась. Больше не могу плакать. Хочется, чтобы слезы хлынули потоком, тогда мне станет легче, но это услышат родители, или Салли с Черчем, или кто-то во всезнающем Интернете и найдет меня и порвет на части. Я не могу плакать. И я не могу рисовать, и я не могу зайти в Интернет, и не могу ни с кем поговорить, так какой от меня прок?

Зачем я нужна?

Школа – это ужасающее чудовище.

Ты проводишь семь часов, шляясь по его внутренностям, а когда день кончается, оно становится маленьким, чтобы уехать с тобой домой. Оно забирается тебе в ухо и нашептывает, что ты можешь ожидать на следующий день. Одежда будет плохо сидеть на тебе. Волосы не будут слушаться. Ты забудешь домашнее задание. Ты получишь еще больше домашних заданий. Ты будешь драться за столик в столовой.

Все-все-все будут судить тебя.

До выпуска осталось две недели. Выбора у меня нет.

Чего я хочу: сидеть дома. В моей комнате с задернутыми занавесками и включенным телевизором, но звук должен быть тихим, чтобы я могла подремать под бормочущие, притупляющие ум голоса из «Собачьих дней». Хочу лежать в обнимку с Дэйви и не хочу ни разговаривать с людьми, ни видеть их. Ни в реальной жизни, ни определенно в Интернете. Я не хочу думать о незаконченных страницах, о лице Уоллиса, вспыхнувшем в тот момент, когда я сказала, что ничего не могу.

Что произойдет, если я получу то, что хочу: не буду ходить в школу последние две недели до выпуска, а мои родители пусть проследят за тем, чтобы я посещала того доктора до тех пор, пока мой мозг не прочистится и я не выскочу из своей скорлупы, как повизгивающая от чистоты тарелка из посудомойки. Это может занять месяцы. Или, Господи помилуй, годы. Я не хочу пребывать в таком состоянии годы. Не хочу чувствовать себя так годы. Даже поступление в колледж ничего не изменит, потому что там тоже будут люди, знающие, кто я такая. Значит, нет мне спасения.

Итак, я возвращаюсь в школу.

Этой весной слишком жарко для толстовок. Я применяю технику незаметности, которую разработала, когда мне надоело, что меня все время зовут на игры в спортивном лагере. Не смотреть в глаза. Носить одежду тусклых цветов. Ходить с той же скоростью, что и вся толпа. Незаметность – своего рода искусство, и я его королева. По крайней мере я ею была.

Как только я вхожу в дверь, мои коленки деревенеют, а глаза заливает пот. Слежу за своим дыханием. Удостоверившись, что снова могу идти, не упав при этом, делаю шаг. Ставлю одну ногу перед другой.

Я не споткнусь и не упаду.

Я не споткнусь и не упаду.

Я не споткнусь и не упаду.

Добираюсь до своего шкафчика. Забыла шифр, приходится достать телефон, чтобы найти там старые записи. Я делаю это впервые с того времени, как Уоллис приходил ко мне домой.

Дверца распахивается, и мне на ноги падают сложенные листы бумаги. Еще несколько таких листков валяются на полке шкафчика под щелями в дверце. Беру один и разворачиваю.

Эта особа засунула свою записку в мой чертов шкафчик.

Роняю листок и наклоняюсь, чтобы собрать все с пола и засунуть обратно, пока никто не увидел. Записки обжигают мне кожу, словно горят у меня в руках, и выскальзывают из них.

По моему плечу барабанят чьи-то пальцы. Я подпрыгиваю на месте, чтобы увернуться от этого человека, и врезаюсь головой и плечами в дверцу.

Это Уоллис.

Он наклоняется и начинает собирать записки в свою большую руку. Он не пытается засунуть их обратно; вместо этого он снимает с себя рюкзак и кладет их туда. Сдерживаю вопросы, панику и слезы и делаю то, что намеревалась сделать – то есть беру учебники для нескольких первых уроков. Уоллис надевает рюкзак и идет в класс.

Я не разговаривала с ним с тех самых пор, как он приезжал ко мне. Что я ему скажу? «Я попыталась, но так и не смогла закончить комикс, и мне очень жаль, что я сломала твою жизнь»?

Я не знаю, как раскрытие моей тайны повлияло на его положение в фэндоме, но не повлиять оно не могло. Люди с форумов знают, что между вызывающимдождь и Таящейся что-то есть, хотя мы никогда ничего не афишировали. А когда выяснилось, что ЛедиСозвездие и Таящаяся – один и тот же человек, пришлось ли ему убеждать их, что он понятия не имел, кто я? И вообще кто-нибудь связывал вызывающегодождь с Уоллисом? То, что моя анонимность полетела к чертям собачьим, уже достаточно плохо – но я совершенно не знаю, что делать, если Уоллис тоже окажется на моей совести.