одержимой. Она немедленно явила все признаки сильной боли и впала в неистовство. Весьма довольный экзорцист вернул ларец владельцу, а тот поднял крышку и продемонстрировал содержимое ларца. Внутри оказалась горстка золы, и ничего более. «Боже Всемогущий, что за шутку вы с нами сыграли, сын мой!» – вскричал экзорцист. «Отче, что за шутки играете с нами вы, притом уже который день!» – отвечал дворянин.

В Лудене время от времени пытались проводить самые простые лингвистические тесты. Вот отчет об инциденте, который де Нион, свято веривший в бесноватость урсулинок, считает неоспоримым чудом. Итак: на греческом языке епископ Нимский велел сестре Кларе подать ему четки и прочесть «Ave, Maria». Сестра Клара принесла булавку, затем – анисовое семя. Когда ей было сказано повиноваться, она произнесла: «Похоже, вы ждете чего-то другого». В конце концов она принесла четки и согласилась прочесть требуемую молитву.

В большинстве случаев чудеса производили еще меньше впечатления. Все урсулинки, не знавшие латыни, были одержимы бесами, которые также латынью не владели. Чтобы объяснить сей странный факт, один из экзорцистов-францисканцев на мессе выдал: попадаются, дескать, бесы образованные, а попадаются и необразованные. Дальше – больше. Из бесов, наличествовавших в Лудене, все образованные вселились почему-то в сестру Жанну. Впрочем, даже и они, судя по всему, учились в свое время кое-как. Приведем выдержку из протокола сеанса, который над сестрой Жанной свершали в присутствии де Серизе в ноябре 1632 года, 24-го числа. «Отец Барре поднимает облатку и вопрошает дьявола: „Quem adoras?” Ответ: „Jesus Christus”. Тогда господин Даниэль Дрюэн, судебный заседатель, весьма громко заметил: „Этот бес не тверд в грамматике”. Экзорцист изменил форму вопроса: „Quis est iste quem adoras?” „Jesu Christe”, – произнесли уста монахини. Тут сразу несколько свидетелей фыркнули: „Какая скверная латынь!” Однако экзорцист заявил, что монахиня сказала на самом деле: „Adoro te, Jesu Christe”[76]. И тотчас же вошла низкорослая монахиня, хохоча и повторяя „Грандье, Грандье”, а вслед за ней с лошадиным ржанием вбежала послушница, сестра Клара».

Бедняжка Жанна! Латинской грамматики она так и не осилила, заплутала в дебрях падежных окончаний. Выдала все, что помнила – именительный падеж, винительный, звательный. А эти говорят: латынь, мол, у нее плохая!

Де Серизе тем временем объявил, что поверит в одержимость, если «сказанная мать-настоятельница ответит на два-три его вопроса». Она не ответила – рухнула на пол, повторила проверенный трюк с конвульсиями и завываниями.

Назавтра после этого неубедительного шоу отец Барре явился к де Серизе и сказал, что намерения его чисты, он беспристрастен и злого умысла он не имеет. «Приложив к темени дароносицу, он стал призывать на себя проклятия, если только и впрямь поступал не по совести, если принуждал урсулинок к обману. Когда он выдохся, дароносицу взял приор кармелитов, выступил вперед и так же, с дароносицей на голове, принялся клясться, поминать Дафана и Авирона – мол, пусть он будет проклят, как они, если только погрешил в случае с урсулинками». Барре и приор, возможно, верили столь истово, что оказались слепы к истинной природе своих действий; их неподдельный фанатизм подтверждается и страшными клятвами. Зато каноник Миньон благоразумно никаких дароносиц к темени не прикладывал и громов с молниями на себя не накликивал.

Среди знатных британских путешественников, посетивших Луден за годы процесса над урсулинками, был юный Джон Мейтленд, будущий герцог Лодердейл. Отец Мейтленда рассказывал сыну об одной крестьянке из Шотландии, устами которой бес поправлял на проповедях пресвитерианского священника, нетвердого в латыни. Неудивительно, что мальчик свято уверовал в бесноватость. Надеясь воочию увидеть проявления оной, Джон Мейтленд предпринял два путешествия на континент – одно в Антверпен, другое в Луден. В обоих городах его ждало разочарование. В Антверпене он увидел «лишь несколько толстомясых голландских девок, кои терпеливо внимали экзорцистам, а затем блевали самым омерзительным образом». В Лудене было чуть занимательнее – но, увы, едва ли убедительнее. «Поприсутствовав на трех или четырех сеансах в церкви и услыхав только, как распутные девки распевают по-французски непристойные куплеты, я заподозрил fourbe»[77]. Мейтленд высказал свои подозрения иезуиту, а тот, одобрительно отозвавшись о «благой любознательности», приведшей юношу в Луден, посоветовал тем же вечером посетить приходскую церковь, где чужестранец найдет искомое. «В сказанной церкви я увидал много людей, кои глядели на девицу, недурно умевшую исполнять разные трюки; впрочем, акробаты и канатные плясуны, по-моему, справляются куда ловчее. Затем я отправился в часовню урсулинок, где возле алтарей трудились иезуиты, один же капуцин вызвал во мне искреннее сострадание. Бедняга был в припадке меланхолии, и ему мнилось, будто на голове его идет бесовская возня, поэтому он беспрестанно прикладывал к темени Святые Дары. Я видел, как изгоняли бесов из матери-настоятельницы; мне показали ее руку, на коей чудесным образом (я-то смекнул, что там не обошлось без фосфора) были начертаны имена Иисуса, Марии и Иосифа; тут мое терпение лопнуло, я приблизился к иезуиту и прямо ему все высказал. Он и глазом не моргнул – продолжал изображать бесноватого. Тогда я предложил другое испытание – поговорить с ним на чужом языке. Он спросил: „На каком именно?” Я ответил: „Не скажу, да только ни ты, ни бесы твои меня не поймут”. [Предположительно, Джон Мейтленд имел в виду гэльский язык своей родной Шотландии.] Иезуит спросил, приму ли я католичество, если поверю в одержимость (он успел пронюхать, что я не папист). Я сказал: „Вопрос не в этом, да и все бесы преисподней не совратят меня с истинного пути; я лишь хочу знать, настоящая ли это бесноватость. Если хоть кто-то поймет меня, я признаю ее”. Вот что ответил иезуит: „Эти бесы за морями не бывали”. Я расхохотался ему в лицо».

Итак, францисканец утверждал, что бесы необразованные; иезуит – что они не бывали за морями. Как ни крути, а подобные объяснения бесовской неспособности понимать иностранные языки – хромают. Специально для неверующих урсулинки вместе с отцами-экзорцистами измыслили парочку дополнительных (по их разумению, более убедительных) версий. Если, к примеру, бесы не владеют греческим или древнееврейским, так это потому, что они заключили договор с Грандье, а в договоре был особый пункт: ни при каких обстоятельствах бесам не дозволялось выдавать свое знание греческого и древнееврейского. Ну а кому и эта версия кажется сомнительной, так вот же версия финальная, и попробуйте-ка, прицепитесь к ней: Господу Богу неугодно, чтобы эти конкретные бесы владели иностранными языками. Deus non vult – или, как выражалась на своей ломаной латыни сестра Жанна – Deus non volo. Если иметь в виду сознание – грамматическая