В тяжких сиживал цепях,

Порот был, да так, что страх,

Горько слезы лил ручьями.

Хлебца мне подай немножко,

Брось мне ветошку в окошко!

Тих для дам я и невест, —

Бедный Том людей не ест.

Ты не бойся Тома, крошка![67]

Бедный Том был подданным Елизаветы. Но даже и при Георге III, через двести лет, обе палаты Парламента выпустили указ, коим дозволили придворным медикам пороть безумного короля.

Обычный невроз или истерию лечили не только розгами. Считалось, что эти расстройства вызывает избыток черной желчи – особенно если она скопилась не в том органе. «Гален, – пишет Роберт Бёртон, – винит во всем холод, который черен, и полагает, что при помрачении духа помрачается и разум, вследствие чего все вокруг видится человеку отвратительным, и сам разум наполняется мраком, страхами и тоской, ибо на него влияют испарения черной желчи». Аверроэс (он же Ибн Рушд) смеется над Галеном; критикует Галена и Эркюль Саксонский. Впрочем, этих двоих «осуждают Клавдий Элиан, Луис де Меркадо, Донато Антонио д’Алтомари, Гварнери, Брайт, Лоренцо Валла. Переохлаждение, говорят сии ученые мужи, вызывается разлитием черной желчи, чернота помрачает дух, а тот, помраченный, скор на всяческие страхи и склонен впадать в тоску. Лоренцо Валла предполагает вдобавок, что черные испарения скапливаются в диафрагме – грудобрюшной преграде, а значит, являются чем-то вроде облака, которое застит разум (Солнце, если продолжать выражаться метафорично). Под этим мнением Галена, кажется, подписались бы все греческие и арабские мыслители, а также мыслители римские – как нового времени, так и древние. Действительно: любого ребенка в темноте жуть берет – и точно так же человеку взрослому в состоянии меланхолии всюду мерещатся ужасы. Черные испарения, будь они хоть из черной крови сердца (как заявляет иезуит Томас Райт в своем трактате о страстях разума), будь они хоть из желудка, хоть из селезенки, хоть из диафрагмы, хоть из всех перечисленных частей тела одновременно – удерживают разум в этакой тюрьме, терзают его постоянными страхами, тревогами и тоской».

Вот какую картину мы имеем: дым, либо туман, поднимается из дурной крови недужного, или из его гнилого нутра, и либо напрямую отравляет мозг и помрачает разум, либо неким образом закупоривает тубы (сиречь нервы, которые считались полыми трубочками, пропускавшими через себя природные живые соки).

Всякий читающий научные труды периода, о котором у нас идет речь, бывает шокирован дикими предрассудками в сочетании с самой примитивной разновидностью материализма. Этот материализм имеет два серьезных отличия от материализма современного. Во-первых, «материя», на которую постоянно ссылаются теоретики семнадцатого века, является неподдающейся измерению; по крайней мере, такой вывод можно сделать по терминологии. Мы читаем о жаре и холоде, о сухости и влажности, о легкости и тяжести. Ни единой попытки прояснить смысл этих квалитативных выражений в количественных терминах. «Материя» для наших предков была неизмеримой, и ничего с этим поделать они не могли. А с чем ничего не поделаешь – того и не постигнешь.

Второе отличие не менее важно, чем первое. Нам «материя» открывается в вечном движении – как нечто, чья суть и есть движение. Всякая материя постоянно чем-то занята, и из всех форм материи коллоиды, составляющие живые организмы, являются самыми активными – но их движения отмечены чудесной гармонией, поэтому активность одной части организма регулирует активность других частей и сама регулируется ею же. В результате получается дивный танец энергий. Для всех наших предков материя была просто веществом – совершенно инертным, даже в составе живого организма, в котором ее движение, если таковое имело место, приписывалось работе растительной души – у растений, растительной и чувственной душ – у животных и, наконец, у человека – работе «троицы», то есть разом растительной, чувственной и рациональной душ. Физиологические процессы объяснялись не в химических терминах, ибо химии как науки еще не существовало; и не в терминах электрических импульсов, ибо никакого понятия об электричестве не было. Не использовались и термины, относящиеся к клеточной активности (микроскоп еще не изобрели, никто никаких клеток в глаза не видел). Нет, все физиологические процессы легко и просто списывались на инертную материю, которую запустила в движение деятельность души. Есть же у души функция роста, функция питания, функция выделений и всякие другие функции. Большое удобство для философов; зато, когда человек пытался от слов перейти к реальным фактам, он живо понимал: от теории особых функций толку – ноль.

Непродуманность более позднего материализма сразу видна в выборе слов. Физиологические проблемы выражаются метафорами, взятыми из кухни, из кузницы и из отхожего места. Тексты трактатов пестрят терминами вроде «кипение», «бурление», «натяжение»; есть также «очищение» и «вытяжка», а еще – «гнилостное брожение», «миазматические испарения из выгребных ям и пагубное их скопление в бельэтаже». Согласитесь, при подобной метафоричности трудно прийти к вменяемым выводам о деятельности человеческого организма. Хороший врач, во-первых, обладал природным чутьем, а во-вторых, гнал кухонную, кузнечную и сортирную терминологию, чтоб не мешала ему – ставить диагноз, а природе – творить чудеса исцеления. Однако в бёртоновском труде, заодно с опасным бредом, есть и толика смысла. Что касается бреда, он главным образом исходит из тогдашних научных теорий, в то время как смысл – из эмпирических наблюдений, сделанных проницательными людьми, отбросившими предрассудки; людьми, любившими ближних своих; людьми, отмеченными особым даром врачевания и доверяющими матери-природе.

Любопытного читателя, который интересуется методами жестокого «лечения» меланхолии, вызванной как естественными, так и сверхъестественными причинами, отсылаю к бёртоновскому абсурдному и занимательному трактату. Для нашей книги будет достаточно заметить, что во все время бесноватости сестра Жанна и остальные монахини постоянно находились под наблюдением медиков. Увы, ни единый разумный метод из описанных Бёртоном не был применен к несчастным женщинам. Их не выводили на свежий воздух, не кормили здоровой пищей, не давали им никакого полезного занятия. Нет, святых сестер мучили кровопусканиями и клистирами да пичкали всевозможными пилюлями и порошками. «Терапия» была настолько интенсивной, что независимые врачи, осматривавшие одержимых, сходились во мнении: недуг усугубляется (подобно слишком многим другим недугам) от слишком яростных попыток отыскать правильное лекарство. Монахиням вдобавок регулярно давали сурьму (это также засвидетельствовано независимыми врачами). Возможно, не будь такого «лечения», одержимые исцелились бы сами собой.

(Чтобы в полной мере оценить историческую важность заключения насчет сурьмы, учтем: ко времени луденских событий вот уже три поколения врачей вели так называемую Битву за Сурьму; страсти еще и не думали утихать. По мнению еретиков-антигаленистов, этот металлоид и его производные были этакой панацеей,