Я потерла глаза, пытаясь стереть правду. Я не хотела ничего этого видеть. Однако воспоминания не останавливались. В следующий миг я стояла у стены в школе. В воспоминании я тяжело дышала, на грани панической атаки. Я подняла голову, как будто кто-то окликнул меня, но в этом воспоминании я была там одна. И так же одна я шла по коридору, разговаривая сама с собой.

Последнее воспоминание было хуже всего. Я сидела в столовой, разговаривая с тремя своими подругами, но, разумеется, на самом деле их там не было. За столом сидела я одна, разговаривая с пустотой, а все остальные смотрели на это.

Щеки залил румянец стыда, и я схватилась за предплечье, мечтая о пламени своей зажигалки. Все знали. Все, кроме меня. Все эти ребята, которые осуждали меня в школе, были правы. Неудивительно, что они так безжалостно травили меня. Я была чокнутой с первого дня. Пусть доктор Маршалл не употребляет этого слова, но нельзя было отрицать, что я сумасшедшая. Я затосковала о своей подвальной тюрьме, о ее безопасности. Я бы даже приняла наказания за все это.

У меня щемило сердце по Стрелку. Как он мог быть нереальным?

– Все любили его, – сказала я, защищаясь.

Я зарыдала сильнее, оплакивая свою утрату. Если б только слезы могли смыть меня в море, прочь от суровой реальности. Я ненавидела правду. Ненавидела эту жизнь. А больше всего я ненавидела свой мозг. Если б я могла вытащить его из головы, то с радостью это сделала бы. Я бы растоптала его в пюре, которое никогда бы не смогло восстановиться.

На помощь утопающей явилась медсестра со спасательным кругом в виде шприца. Я бы поблагодарила ее за то, что не утону в миллионах слез, которые держала под замком столько лет. Лекарство подействовало быстро, заставив доктора Маршалл и безжалостную истину раствориться на общем фоне. Я уплыла в сон, ощущая самую большую в жизни утрату.

Жизнь в Бруквильской психбольнице отличалась от жизни в обычной больнице, как день и ночь. Тут было больше правил и уйма расписаний. Посетителям разрешалось приходить только в определенное время, а пациентам не разрешалось свободно бродить. На все происходившее в больнице мне было глубоко наплевать. Казалось, все время шли какие-то групповые занятия или сеансы, которые нас заставляли посещать. За нами постоянно наблюдали, а каждое движение отслеживалось бдительными камерами. Я игнорировала камеры, как и все остальное, отказываясь общаться с кем-либо. Я ходила куда велели, ела что давали в маленькой столовой и принимала все таблетки, которые мне выдавали перед отбоем. Если такова моя жизнь, то именно это они и получат.

День за днем я встречалась с доктором Маршалл, но стоически молчала. Мне нечего было сказать. У меня ничего не осталось. Принять ее откровения оказалось труднее, чем я могла вынести. Я поймала себя на мысли, что сомневаюсь в реальности всех и вся вокруг. Дни, когда меня не заставляли ни в чем участвовать, я проводила сидя в одиночестве, настолько затемняя свою палату, насколько позволяли сестры. Лица всех, кто проходил мимо моей комнаты, словно дразнили меня. Они поглядывали на меня, но были ли они реальны? Я понятия не имела. И, по-моему, мне было уже все равно. Единственное утешение приносила ежедневная доза лекарств, когда мое сознание уплывало в ничто. Никакой угрозы создания воображаемых друзей или поцелуев с мальчиком, которого не существовало.

Первые пару недель мама с Джейкобом пытались меня навещать, но мне было слишком стыдно, чтобы видеться с ними. Как и доктор Маршалл, они знали, что я безумна, но решили скрыть это от меня. Они позволяли мне выставлять себя дурой, сдували с меня пылинки, когда я заслуживала правды.

Следующий сеанс терапии с доктором Маршалл состоял из моего молчания. Со своей стороны она хранила невозмутимость и говорила за двоих. Она включила свой ноутбук и открыла дела, похожие на мое. От моего внимания не ускользнуло, что многие врачи полагали, будто мое состояние было прикрытием для отвлечения другого душевного заболевания.

– Мия, ты должна говорить, – сказала доктор Маршалл, закрывая ноутбук.

Я закусила палец, сдирая кожу. Мне позволяли единственную форму самоповреждения – грызть заусенцы. Ожоги на предплечье, которые я скрывала под повязкой, обнаружил персонал больницы. Их обработали, забинтовали, и они уже начали заживать. Хотя я отнюдь не облегчала им задачу. В первую ночь в заведении я ковыряла свежую кожицу, улыбаясь в темноте, когда чувствовала, как по руке течет липкая жидкость. Я была так поглощена утешительной болью, что не подумала о последствиях. Медсестра с каменным лицом снова обработала и забинтовала мои болячки и сделала запись в моей карте. В ту ночь меня пристегнули к поручням кровати, чтобы я не могла снова расковырять ранки.

Доктор Маршалл наблюдала, как я обгрызаю ноготь до мяса, но не комментировала мое поведение.

– Мия, – напомнила она.

Я подняла глаза от ногтя.

– Что? – спросила я наконец.

– Можешь рассказать мне, что ты чувствуешь?

Ответила я не сразу, засунув между зубами ноготь указательного пальца.

– Что я чувствую? Я сменила одну тюрьму на другую. По крайней мере, в прежней тюрьме меня не окружали другие сумасшедшие, которые орут ночами напролет. – Слова вылетали из меня быстрее пуль.

– Ты скучаешь по жизни с Джуди? – спросила она, изогнув бровь.

Я пожала плечами.

– Уверена, если я отвечу «да», вы скажете мне, что это неправильно.

– Мия, чувства не бывают неправильными. Можешь сказать мне, почему ты скучаешь по ней? Джуди проделывала с тобой ужасные вещи. Ты по этому скучаешь?

Сколько раз мне навязывали эту линию разговора. Почему доктору Маршалл так важно талдычить о Джуди? Она делала «ужасные вещи». Я догадалась. Но я же сбежала, так не очевидно, что я в курсе? Неужели детали и впрямь настолько важны?

– Это не имеет значения, – сказала я, сердито уставившись на нее.

– Почему ты так говоришь?

– Потому что это правда. Джуди наказывала меня и имела на то свои причины. Какое значение это имеет сейчас?

Она принялась легонько постукивать карандашом по столу красного дерева, за которым сидела, погрузившись в свои мысли.

Тук, тук.

Мне хотелось протянуть руку и выхватить у нее карандаш. Разломать его на миллион кусочков и бросить ей в лицо.

– Можно мы просто продолжим? – сказала я громче, чем прежде.

Тук, тук, тук.

Чертов карандаш. Я больше ни о чем не могла думать. Я ненавидела этот дурацкий кусок дерева.

– Можете продолжать смотреть на меня, но я не знаю, что вы хотите от меня услышать, – заявила я, скрестив руки на груди.

Тук, тук.

– Как я на тебя смотрю?

«Как будто хочешь, чтобы тебя пронзили карандашом», – подумала я.

Наверное, меня закатают в смирительную рубашку, но, возможно, оно того стоит. В последнее время гнев, казалось, всегда клокотал во мне близко к поверхности, готовый перелиться через край.